Часть IV. φρέζιες και καμπανούλα. Фрезии и Колокольчик.
Capitolo 59
Capitolo 59
Негромко гудя, стиральная машина раз за разом переворачивает в своем барабане цветные вещи. То падая, то снова взлетая вверх, они, такие разные, сливаются в единое пятно, становятся общей цветовой палитрой. Уже невозможно различить, где и что. Уже и не нужно.
Вероника, присев на небольшой пуфик в ванной комнате, зачарованно наблюдает за этим процессом. С самого включения машины и, естественно, с планами досмотреть до конца.
Сперва как течет вода. Затем – как подключается вспененный гель из капсул. После – как белье интенсивно полощут.
Зрелище неожиданно сильно зачаровывает. Буквально опутывает открывшимся взгляду действом.
Вероника не слышит, полностью погрузившись в своим мысли, как хлопает входная дверь на первом этаже. И потому не ожидает появление Танатоса, изумленно заглядывающего в ванную после десяти минут безуспешных поисков жены. Вздрагивает, инстинктивно дернувшись в сторону умывальника. Морщится от удара локтем.
- Я не хотел напугать тебя…
- Ничего, - кое-как миссис Каллен выдавливает улыбку, чуть поморщившись от грядущего синяка, - с возвращением.
- Привет, - тяжело вздыхает Эммет, присаживаясь перед ее пуфиком. Тепло целует оголенное свободной кофтой плечо девушки.
- Привет…
Вероника прекрасно понимает, что к любому из ее движений он сейчас предельно внимателен. Она хочет, очень хочет достойно сыграть свою роль и не вызвать подозрений. Но от того, что в груди все тяжелее от пряток, сделать это безумно сложно.
Впрочем, Ника довольно повседневно приглаживает короткие волосы своего медведя, приветствуя его.
- Как Каролина? – отвлекает, задавая важный вопрос. Тот, что действительно насущен.
Танатос задумчиво поглядывает на продолжающийся спектакль внутри стиральной машины. Барабан вращается с нарастающей скоростью.
- Хорошо, надеюсь. Она немного стушевалась, когда мы приехали, но как только девочки встретили ее, улыбнулась – хороший знак.
- Это так здорово, что они пригласили ее… ей нужно побыть со сверстницами.
- Да. Особенно перед сессией с психологом в среду.
- У нее все получится…
- Она заслуживает, чтобы получилось, - Натос забирает к себе одну из ладоней Ники, нежно поцеловав ее тыльную сторону, - все будет в порядке.
Вот тут Вероника не лукавит. Грустно, но ласково соглашается:
- Несомненно.
Ее зовут Виолетта Марун. Рыжеволосая маленькая бестия – мастер общения и обаяния. Лучшая подруга всех в классе Карли, подрастающее поколение тех безумно популярных девочек, которые вроде бы и не блещут особой красотой, однако умеют подавать себя с лучшей стороны и вызывать восхищенные на то взгляды. Виолетта милая и добрая, как однажды охарактеризовала ее юная гречанка, ценит дружбу. Но все равно удивлению Каролины не было предела, когда ее позвали на день рождения Виолетты – двухдневный, с кучей развлечений, сладчайшим тортом с помадкой и девичником с битвой подушками в настоящем замке принцессы.
Эммет беспокоился за дочь, однако родители Виолетты уверили его, что не спустят с девочек глаз. Замок – их дом, они в состоянии приглядеть за детьми как следует. А Каролина пусть получит максимум удовольствия. В конце концов, она ребенок… солнечный, замечательный, любимый ребенок. Эммет порадовался, что у нее будет шанс об этом вспомнить и снова побыть простой маленькой девочкой. Без груза скорби и ужаса за плечами.
И вот, Каролина на праздновании торжества года, Когтяузэр, накормленный заботливой Никой, дремлет у себя в корзинке, а за окном постепенно темнеет. И хоть сгущаются тяжелые свинцовые тучи, хоть начинает накрапывать дождик, Эммет знает – важнее всего погода в доме. А в доме, с появлением Ники, у него всегда солнечно и тепло.
- Ты ужинал? У меня на кухне кефтедес с пюре…
- Перехватил в городе, - с надеждой, что такой ответ ее не расстроит, Натос все же признается честно, - но спасибо, любимая. Будет моим завтраком.
- Мясо на завтрак есть не здорово, Эммет.
- Тогда на обед. Как скажешь.
Он надеется, что ее сдержанность, кротость даже – просто дело времени. Последние дни Вероника невероятно молчалива и, хоть сперва списывал это на беспокойство о Каролин, Танатос начинает подозревать, что дело не в этом. Не только в этом. Нику что-то сильно тревожит, а она не спешит делиться. Пока еще пытается спрятать.
- Давно ты здесь сидишь? – мужчина легонько потирает спину Вероники, замершую в излишне прямой, неудобной позе. Пуфик без спинки и это явно не идет ей на пользу.
- Не знаю… как забросила белье, наверное.
- Мы можем нанять горничную – и все. Тебе не придется этим заниматься.
- Натос, мне совсем не сложно постирать одежду и приготовить ужин. Это не подвиг.
- Но ты выглядишь очень усталой…
- Может, сегодня просто такой день?.. – прикусив губу, сама себе бормочет миссис Каллен. Смотрит на стиральную машинку как в портал другой реальности. Отрешенно.
Эммет вздыхает.
- Рассказывай.
Между бровей ее пролегает складочка. Ника нехотя отрывается от барабана.
- Что?..
- То, что не дает тебе покоя. Я же вижу.
Она тут же тушуется, немного даже горбясь. Максимально отводит взгляд.
- Тебе кажется.
Мужчина мягко усмехается, с сожалением к своей девочке посмотрев на ее зажатую позу. Уже обе ладони забирает себе, пожимает их, согревая. И терпеливо ждет, когда снова посмотрит на него. Верно и внимательно.
- Золото, я знаю тебя лучше, чем себя. И я готов все выслушать.
- Не готов…
- Почему же?
- Просто потому, что не готов. Закроем эту тему.
Впервые так бескомпромиссно-жестко, совершенно не типично для нее. Ошарашенный, Эммет даже не находит сперва, что сказать. А Вероника, пользуясь моментом, покидает свое место. Выдергивает ладони у Натоса, поднимается на ноги. На девушке домашние серые лосины и кофта цвета маренго, а еще, не изменяя традициям, Ника босиком.
- Что происходит? – недоуменно зовет Каллен.
- Все хорошо, - заученной скороговоркой отвечает она. Откидывает волосы, заплетенные в толстую косу, с плеча. – Я просто… должна немного пройтись.
- Я тебя не отпущу, пока не пойму, в чем дело.
- Физически ты, конечно, способен меня остановить. Но поверь, лучшее, что можешь сделать – дать побыть одной.
Диалог, какой у них складывается, не похож ни на один прежний. Огретый по голове и поведением жены, и ее выражением лица, и вообще всем ее видом – чересчур бледным, загнанным – Танатос пытается сопоставить реальное и мнимое. Но плохо у него выходит.
Ника же позволения не ждет. Мрачно вздохнув, покидает ванную комнату. Идет по коридору, вдоль этих темных стен, утопающих в серости погоды за окном. Атмосфера мгновенно накаляется, являя собой оголенный провод. Капли воды хватит… капля воды уже близко, дабы организовать полномасштабное короткое замыкание.
Эммет обнаруживает себя идущим след вслед за женой. Она делает вид, что ничего не замечает, но тело ее выдает – дрожью, а дыхание – сбитым ритмом. Веронике не спрятаться и она знает. Страшно лишь то, что прятаться от него ей незачем…
Это похоже на параллельную вселенную, другой сценарий развития событий. Неверный.
Миссис Каллен останавливается у тупичка коридора, тяжело приникнув к стене. Не оборачивается на мужа, словно бы не в силах это сделать. Устает сбегать?..
- Пожалуйста, уйди…
Эммет складывает руки на груди, закрывая жене пути к отступлению. Сострадательно, но все так же недоуменно глядит на ее спину. Возможно, до этих слов он бы еще подумал, а не дать ли ей действительно побыть в одиночестве. Но теперь, конечно же, этот вариант отпал сам собой..
- Я не могу. Ты пугаешь меня и, пока не увижу, что все в порядке, я не уйду.
- Это глупо…
- Это правильно. Ты бы тоже не ушла.
Она замолкает, вынужденная пусть и скрепя сердце, но признать правду. Неутешительную, как и любая правда, но настоящую. Всем телом опирается о стену, будто тяжело стоять.
Натос не собирается еще дольше быть в отдалении. В два шага приблизившись к девушке, он обвивает ее за талию. Прижимает к себе, вызвав сорванный вздох, и окутывает теплом тела, теплом лета. Когда-то Ника сказала ему, что он – ее греческое лето.
- Маленькая моя, - вкрадчиво шепчет Медвежонок, приникнув к уху девушки, - я так тебя люблю. Я здесь, я рядом. Ничто, что ты скажешь, этого не изменит. Я просто хочу, я могу, я уверен, помочь тебе. Если ты мне откроешься.
Вероника всхлипывает. Тихо, но пронизывающе. У Натоса неровно бьется сердце.
- Ты мне не доверяешь, Гера?
- Этот вопрос абсурден, - чуть запинаясь, отрицает она.
- Но почему же тогда ты не хочешь поделиться?
Пальцы миссис Каллен, нащупав его ладони, пожимают их. Накрывают и пожимают, постаравшись как можно явнее коснуться теплой кожи. Натос не видит, но знает, что Вероника теперь откровенно плачет.
- Потому что не хочу тебя потерять.
Это уже за гранью.
Призывая на помощь все, что чувствует к этой необыкновенной женщине, Танатос настойчиво, хоть и без применения силы, поворачивает Веронику к себе. Смотрит в ее глаза, бездонные, заплаканные, и пустые. Смотрит на бледную кожу и опущенные вниз уголки губ. Смотрит на серебрящиеся на щеках слезы, какие очень хочет стереть. Смотрит и, не прерывая зрительного контакта, говорит:
- Ты никогда меня не потеряешь.
Слова банальные. Слова без лишних эмоций. Слова – просто слова. Однако Вероника ощущает клятву в них, слышит искренность. И потому, наверное, себя отпускает. Все еще плача, самостоятельно прижимается к мужу. Крепко обнимает его, прячась, как маленькая девочка.
- Натос…
Сорванный стон мужчина намерен залечить трепетными поцелуями волос бывшей Фироновой. Он не торопит ее, но не дает забыть, что готов слушать. Он рядом, хоть и молчит. Он любит – это сквозит в каждом жесте.
- Я не знаю, как начать, - по прошествии нескольких минут, откровенно признается Вероника. Кусает губы едва ли не до крови, из-под ресниц взглянув на Эммета, - очень… сложно.
- Начни с главного. Но прежде запомни, что ничто не стоит твоих слез.
- Со слезами как-то… легче.
- Тогда поплачь, - не спорит Танатос, увереннее обняв жену, - сколько нужно и сколько хочется. А потом расскажи мне. Я ведь всегда здесь.
- Это так затянется тогда….
- А мы никуда не спешим, любимая.
Покачав головой, сжав губы, Вероника всеми силами давит в себе истерику. Возвращается в объятья мужа, обвив его обеими руками. Напитывается близостью. Хочет ее распробовать.
Эммет не знает, о чем она думает. Он не меняет их позу, не ослабляет рук. Дает Нике время, что обещал. И она, спустя какое-то время, решается. Сама.
- Образование… - звучит женский шепот в тишине помрачневшего дома. В коридоре не горит свет, а дождь усиливается, уже вовсю стуча по подоконнику. Будто не лето на дворе, а начало осени. Похоже, даже температура падает.
Эммет обращается во внимание. Но с пониманием пока сложности.
- М-м?
- Четыре года назад в моей груди нашли образование, - повторяя слова из прошлого, резанувшие тогда, почему-то, куда меньше, чем сейчас, разъясняет Вероника. Задерживает дыхание, чтобы ровно досказать фразу. – После мастэктомии оно ушло, сказали… полностью… но сейчас, похоже, вернулось.
Натос слушает. Вникает. Проникается.
Но не слышит. Отказывается такое слышать, сколько бы себя не заставлял.
Что-то тяжелое, что-то темное падает сверху, с размаху ударяя по голове. Сознание кукожится, прячась по углам, а вышедшая наружу боль медленно, но верно набирает обороты. Она впрыскивается в кровь вместе с адреналином. Несется по венам. Вызывает иступленный стук сердца – в груди и в висках одновременно.
Темнеет не только в коридоре. Темнеет у Эммета внутри.
Вероника перестает дрожать. Как-то горько выдохнув, полувсхлипом-полувздохом шепчет:
- Это рецидив, Натос…
Эммет тщетно старается не потерять над собой контроль. Ему чудится, его тоже трясет – благо, пока только в районе рук.
До этого слова еще было терпимо. Теперь внутри Каллена рушится берлинская стена. Камни, щепки, осколки – все вниз, все до крови, до глубоких ран. Все внутрь. Все, вгрызаясь и не щадя. Раз за разом, звуками своего падения отражая последнюю фразу. Ее смысл.
- Что?
Самый глупый вопрос. Самый недостойный. И самый, выходит, ожидаемый Никой. Судя по ее обреченному вздоху.
- Если сможешь, прости меня.
Не было параллельной реальности, когда она уходила. Не было ее и там, в ванной, рядом с барабаном стиральной машины. Вот она, здесь, в чистом виде – когда Вероника просит прощения за возвращение своей болезни. Когда она, обнимая его, готовится лишиться этих объятий, ожидая его отстранения. Когда ей так больно, что даже на слезы сил не остается.
Танатос резко (потом он признает, что слишком резко) ставит Веронику прямо перед собой. Держит в руках, не отпускает ни на сантиметр дальше, однако в упор смотрит в глаза. В глаза и на все лицо, покрывшееся красными пятнами от недавних слез среди островков бледности.
- Что же ты такое говоришь?..
Голос у Вероники совсем тихий и едва внятный. Она морщится, будто теряя нить разговора, и как-то неумело пожимает плечами. Со странным выражением лица.
- Я никогда такого никому не сообщала. Я… я не знаю.
- С чего ты взяла, что это снова рак? Доктор так сказал?
Мир Эммета идет трещинами, и он как может старается удержать их распространение. Стоя на стекле, что вот-вот обрушится на высоте в сто метров, он цепляется за все соломинки. Надеется еще и Веронику удержать на краю пропасти.
- Нет…
Облегченного вздоха ему скрыть не удается. Нику он будто ударяет, так она сжимается. Жмурится.
- Прежде всего нам нужен доктор, Вероника, - приглаживая ее волосы, то ли себе, то ли жене приговаривает Эммет, - я найду его и он поможет. Это наверняка что-то женское… что-то легкое… никакой онкологии.
Миссис Каллен душит всхлип.
- Все так, как и в прошлый раз… те же симптомы, то же начало…
- Тебе кажется. Не более того.
- Натос, я умоляю, - на лице его жены такая боль, застарелая, невысказанная, что Эммет сам готов разорваться от горя, - пожалуйста, не надо. Если это будет рак после твоих слов, я не переживу…
Танатос что есть силы выдыхает из легких весь воздух. Супится, но молчит. Просто снова крепко жену обнимает, не заставляя больше на себя смотреть. Не оставляя между ними и метра отдаления.
- Тихо, золото… тихо…
- Просто снова все это… ты не представляешь… я так виновата перед вами с Каролин… я так не хочу, я… я бы все отдала, так и знай, чтобы… ох, Танатос!..
Слова кончаются. Обрываются попытки оправдаться. Исчерпан лимит сил.
Вероника обмякает в руках мужа, горько рыдая. Не сдерживается и не прячется, не замалчивает – не может. До белизны пальцев схватившись за рукава майки, до боли от крепкого прикосновения прижавшись к телу, цепляется за него. Надеется переждать бурю и увидеть хоть каплю, хоть лучик света в ее конце. Не упасть окончательно, на самое-самое дно.
Натос ничему не препятствует, только лишь помогает, подстраиваясь под желания и состояние жены. Большего он в данную минуту все равно сделать не способен. Большего, за исключением следующих слов:
- Я люблю тебя, мое сокровище.
В тишине ночи постель их кажется совершенно темной, холодной и пустой. Устроившись на самом краешке в тесных объятьях, они и четвертой части ее не занимают. Сейчас, когда простыни шуршат от каждого движения разрезающим уши звуком, Нике не верится, что когда-то это ложе дарило ей удовольствие. Ну не смешна ли жизнь: там, где обрела величайшее счастье, счастье это суждено и потерять.
Эммет настроен оптимистично, не глядя на то, что она напугала его до чертиков. Не глядя на все, что сказала и что он знает про ее болезнь. Надежно прижимая к себе, подсказывает, и словами, и не вербально, что будет рядом. Это греет сердце, греет, несомненно, очень сильно. Только вот решимости в Веронике нет – лишь чудовищная усталость. Пройдя все этапы борьбы с неизлечимой болезнью в одиночку, она исчерпала себя до нуля. Лишившись груди, веры в свою женственность, постепенно перестала верить и во все другое. В чудеса. Последнее и главное чудо в ее существовании, похоже, встреча с Натосом и его чудесным маленьким солнцем. Ника никогда не ощущала себя более счастливой. Наверное, потому теперь так больно.
- Завтра мы будем у доктора в девять утра. Нужно поспать, любимая, - заботливо подоткнув ее одеяло, шепчет Каллен. Голос его хриплый и немного подрагивающий, но все же уверенный. Опять.
Нике кажется, когда она увидит, что уверенность его лопнула, как мыльный пузырь, ее сердце разорвется. Своя боль – это просто боль. А боль Натоса, боль Каролины – истинная смерть. Не будет более точного определения.
Сказала. Вот взяла и сказала, пусть он сам и настоял. И что теперь? Легче? Проще? Она втянула в этот ужас еще и мужа. Она разобьет ему сердце…
Ника всхлипывает, на что объятья мужчины крепчают, но ничего не отвечает. Послушно закрывает глаза, хоть и грозятся призраки и кошмары тут же наброситься. Вся надежда, что присутствие Эммета им помешает – он всегда был лучшим ее оберегом. С первой же встречи.
Танатос зарывается лицом в русые волосы, глубоко вздыхает, прежде чем поцеловать кожу.
- Мы справимся, Гера, - клянется. - Мы обязательно с тобой с этим справимся.
* * *
Узкие острые листочки оливы подрагивают от легкого морского бриза. Их цвет – десяток оттенков зеленого – живописно разбавляет раскаленный оранжевый полдень. В обе стороны от оливы, на сколько хватает глаз, тянется высокая крепостная стена. Обожженные извечным солнцем кирпичи, пережившие не одно столетие, золотятся от песка и пыли. Камень излучает дополнительный жар, эхом ударяющийся о стену мнимой морской прохлады и перехватывающий дыхание. Немудрено, что в такое время в Греции сиеста. Выйти на улицу, не говоря уже о том, чтобы работать на солнцепеке – подписать себе приговор.
Улица безлюдна. Торговцы свернули ларьки, рыбаки отправились на заслуженный отдых после ранней туманной ловли, а седовласый музыкант с аккордеоном еще не пообедал как следует, чтобы развлекать прогуливающихся по набережной туристов. Да и некому прогуливаться – помимо оливы здесь только медленно качающиеся на незаметных волнах лодки да парочка устричных скорлупок, вплетающих в атмосферу полудня рыбный запах как нечто само собой разумеющееся. Морская держава ведь, в конце концов.
Однако справа, под самой оливой, чуть вдалеке от людских глаз неспокойно. Слышен какой-то негромкий разговор, перебранка даже. Ствол дерева прячет нескольких мальчишек в оборванной одежде от любопытных глаз. Они, укрывшись в тени, что-то выспрашивают у ребенка. Возрастом, да и ростом поменьше, чем они. Довольно агрессивно.
Листики подрагивают явнее, будто тоже шепчутся, обсуждая. Предвещая.
Крона слегка отступает, давая рассмотреть сцену в полном ее виде. И я подхожу поближе, со странным ощущением, будто уже была здесь. Будто знаю, что и как произойдет дальше. Только не помню, откуда… только не помню, почему…
Вдруг один из мальчишек – глаза у него как огоньки, злые и безжалостные – резко выхватывает у другого что-то слишком маленькое, дабы рассмотреть с моего расстояния. Но, судя по распахнувшемуся взгляду обокраденного, для него это важнее всего на свете.
Я злюсь. Обижать детей не позволено даже другим детям. И совсем никого здесь нет, чтобы вступиться за мальчика!
Оборванцы с насмешками к своей жертве балуются с вещицей. Поворачивают ее в грязных пальцах, стараются согнуть, разорвать цепочку, какая слишком тонка и серебриста, прикладывают к губам и даже кусают… зачем они ее кусают?
А между тем мальчик наполняется негодованием. Сперва он выпрашивает, это видно по интонации, хотя язык мне непонятен, потом уже супится, требуя отдать – его ведь, а под конец и вовсе прикрикивает, бесстрашно кидаясь на обидчиков. Но он один, а их трое. Но он маленький, а они сильнее. Отобравший кулон жестким ударом по руке блокирует выпад ребенка. Прижимает вещицу ближе к себе.
- Мама!.. – это все, что я разбираю из следующей фразы. «Мама» - на всех языках мира звучит одинаково.
Однако объяснение, почему вещь надо вернуть, мальчишек лишь заводит. Они скалятся точно как взрослые, пропащие люди, они хмурятся, обещая грозную расправу, если ребенок не уберется. Они никогда в жизни не отдадут ему отобранную вещь. По крайней мере, добровольно.
Я, прижавшись к стволу, не могу шелохнуться – дышу с трудом, не то что готова прийти на выручку. Это странное, странное чувство. Я не понимаю, откуда оно. Я себя вижу как со стороны – словно наблюдаю вне тела. И наблюдать – все, что могу.
- Не делай этого… - одними губами, сжав зубы, молю мальчика. Черноволосый, с бледной кожей, он мучительно кого-то мне напоминает. Сходство столь велико, что все внутри дрожит. Я знаю его. Я люблю его. – Только не на них…
Однако, как смелый, как решительный человек, своего без боя ребенок отдавать не намерен. Даже если силы, обстановка и внешний вид противников склоняют чашу весов не в его пользу.
Вскрикнув что-то неразборчивое, но по всему обидное для злых мальчишек, маленький герой бросается на них с кулаками. Успевает хорошенько заехать по груди самому низкому из обидчиков, успевает поцарапать руку самому медлительному. А у того, что посередине, у того, что все и затеял, воспользовавшись его замешательством, вырывает вещицу. На воздухе поблескивает цепочка и маленькое ее дополнение в виде кулона. Это какое-то украшение.
Маленький кулак со всей своей силой сжимает, надеясь сохранить, возвращенную безделушку.
И тут же череда ударов сыплется на голову мальчика. Трое оборванцев без труда валят его на землю. Бьют руками, бьют ногами, бьют до крови… так быстро… так беспощадно… так… так знакомо!
Я кричу, громко ударив о ствол дерева. Ребенок корчится на раскаленном желтом песке под кирпичной крепостной стеной, олива возбужденно колышет листья, а мучители ни на миг не останавливаются. Я думаю медленнее, чем они, что-то бормоча, наносят удары.
Мальчик изгибается, получив особенно сильный по спине, и я вижу, что плачет. На его личике кровь. И кровь – справа.
Задохнувшись, я понимаю, что происходит.
Греция. Стена у оливы. Порт. Ксай.
Это Ксая они сейчас убивают за чертов серебряный кулончик. Кулончик его матери.
Я не знаю, откуда пробивается такая сила – не то, что снести стену, мир перевернуть и того больше. Мое тело и взгляд сосредотачиваются в одном месте, я могу двигаться, не обязана просто смотреть. Я кричу, но кричу осмысленно. И мой крик, наконец, становится слышен. В первую очередь – оборванцам.
Они вздергивают свои черные головы, горящими от наслаждения битьем Алексайо глазами оглядываются на меня. И страх заполоняет детские ожесточившиеся черты.
Плюют они на кулончик. Плюют они на дрожащего, мычащего от боли на земле мальчика. Кидаются прочь не оборачиваясь. Путь отступления у них продуман.
У меня печет глаза и дрожат руки. Я не замечаю даже, как подбегаю к маленькому Ксаю и опускаюсь на колени. Жаркие камни ощутимы кожей, песчинки больно впиваются в нее даже через джинсы. А неровности кладки… они оставят синяки.
- Ш-ш-ш, милый, - срывающимся, потерянным шепотом умоляю его. Наклоняюсь, бережно, с надеждой не сделать еще хуже, поворачивая к себе. Лицо у него совсем разбито, струйки багровой крови неоновыми огнями мерцают на коже. Мальчик хнычет, кусая разбитые губы, и морщится, ожидая новых ударов.
- Я здесь, я с тобой, - наклоняюсь к нему, в надежде успокоить. Ласково, как могу осторожно поглаживаю черные волосы. Мои любимые волосы. – Тебе помогут.
Какой-то рыбак, завидев картину и верно оценив мои знаки, звонит по телефону. Он вызывает помощь, я знаю. Почему – без понятия, но уверена точно. Больше, чем в себе. Я не нужна там.
Я нужна Ксаю и нужна здесь. Я знаю, как ему больно.
- Посмотри на меня… на секунду… никто тебя не тронет больше, я обещаю!
Мне верят. Моему сорванному шепоту или боли в нем, моему состраданию или ласковым прикосновениям, но верят. Мальчик, по щекам которого уже бегут соленые слезы, насилу открывает глаза. Заставляет себя, часто моргая. Ресницы его противятся как могут встрече наших взглядов. Но все же, это случается.
…И все перестает быть прежним.
Голубее всех голубых на свете, цвет Греции, цвет моря, цвет неба – хрустальный колокольчик, исколотый на трещины болью и ужасом, но живой. Необыкновенно живой взгляд.
- Дамир?..
Бледные розовые губы, каких уже коснулась кровавая струйка, трогает легкая улыбка. Облегченная, словно бы с тем, как я узнала его, с тем, как произнесла имя, боль унимается, а мир становится светлее. И ничего ему больше не страшно.
- Мама, - тихо-тихо, едва произнеся, отзывается он.
Кулак, сжавший кулончик до крови, разжимает. Убеждается, что я вижу, что он это делает, прежде чем разжать.
Молния вспыхивает внутри меня, прорезав все оглушительным треском и ослепительной вспышкой – в руках у Дамира мой фиолетовый хамелеон.
Я нахожу себя сидящей на постели в прямой позе, со всей одури сжавшейся простыни вокруг кулаками рук. Тишина, темнота, тепло летней ночи. Мою стучащую в висках кровь перебивает лишь мерное дыхание Эдварда, которое я почему-то так хорошо слышу и которого я, благо, не разбудила.
Я дрожу. Так сильно, что не могу совладать с руками, дабы отпустить простыни и постараться хоть как-то, но прийти в себя. Перед глазами окровавленное лицо с огромными голубыми глазами. Теми самыми, что видела два раза в жизни, а забыть уже не смогу никогда.
Я закусываю губу, едва не плача. Эти слезы не для облегчения, не для того, чтобы скинуть с плеч страх. Они лишь усугубят положение, сделают хуже. Горло уже предательски дерет.
Я допустила это снова? Я позволила им избить его… обидеть его… я не защитила. Я не помогла маленькому мальчику, за которого некому заступиться на всем белом свете! Господи!..
Надо вдохнуть. Глубоко. Да, вот так.
Я оборачиваюсь на Ксая, так по-домашнему уютно обхватившему подушку обеими руками и спящему под легким одеялом. Хорошо хоть он в порядке – расслабленный и такой красивый, не хмурится, на его лице нет боли. Все, что было – прошло. Поездка в домик в лесу определенно возымела нужный эффект – ему стало легче, а это самое главное.
Не хочу разрушать идиллию. Я не буду его будить.
Медленно, с крайней осторожностью и пылающей надеждой, что смогу совладать с телом, я выбираюсь из постели. Большая и теплая, она в эту минуту меня не привлекает. Даже если я заползу к Ксаю в объятья, прижавшись к нему, как всегда, когда беспокоят кошмары, это не поможет сегодня. Хотя бы потому, что о том, что творит в моей душе Колокольчик, ему неизвестно. Впервые со времен нашего венчания у меня от мужа секрет. Пусть и невольный.
Подальше. Поспокойнее. Чтобы подумать получше.
Неслышно, поразившись своему умению, покидаю спальню – у Ксая даже ритм дыхания не меняется.
На кухне, чтобы успокоиться, наливаю себе воды. Сажусь за стол, смотрю в умиротворяющий пейзаж за большим окном, маленькими глотками пью целительную жидкость. И думаю, отпуская мысли. Думаю о Дамире.
Его имя означает «дающий мир», «приносящий спокойствие», а в арабской версии происхождения еще и «железный, настойчивый». Я это читала. Я много читала об этом имени.
Дамир, как бы странно такое не звучало, словно загипнотизировал меня. Только не так, как это обычно происходит – навязчиво и с неудобством, а как-то само собой, просто и накрепко, без боли и сомнений.
Я по-прежнему не могу понять, что чувствую к нему. От хамелеона в его пальцах в этом сне по моей спине мурашки, а в голове – абсолютная каша. Шутки сознания, не иначе, никогда Дамира не было ни в Греции, ни под той оливой. Возможно, все просто и объяснение в том, что он напоминает мне маленького Ксая? Или я его отождествляю с ним… эта история на Родосе из детства мужа не дает мне покоя уже много месяцев. Я слишком впечатлилась.
Если бы так… если бы малыш просто напомнил мне о любви к Алексайо и его лишениях – и на этом все. Но тут что-то большее, я чувствую. Подспудно, как закрытым тактильным способом, словно бы запретно это. Мысли блокируются, а ощущения всплывают, ничто их не удержит.
У него тяжелая судьба – не удивительно, ведь он в детском доме. Но почему же его судьба волнует меня больше, чем какого-нибудь еще ребенка? Я видела сорок детей у того костра. А запомнила одного.
Это что-то сверхъестественное, необъяснимое. Я схожу с ума или накручиваю себя – еще не ясно, что точнее. Но с этим определенно нужно как-то разбираться. Завтра в одиннадцать у нас прием у репродуктолога по поводу зачатия ребенка, а я сижу на кухне, одна, в три часа ночи и думаю о совершенно другом малыше. Не сыне Алексайо.
И стоило мне вывести Ксая в лес в тот роковой день!.. На ту чертову полянку!..
Я накрываю лицо руками, локтями упираюсь в стол. Вода кончается, опустошая стакан, как и мое терпение.
Спокойно. Спокойно. Спокойно.
Это все пройдет. С началом лечения, с положительным тестом на беременность, да с самым завтрашним возвращением в клинику… я просто потеряла ориентиры, так бывает. Я просто слишком много думаю… да?
Нет!
Усмехаюсь себе, сама это прекрасно понимая. Нет. Это не праздный интерес, это не кратковременное помутнение. Тут куда больше настоящего, чем мне хочется верить. И это придется принять.
Боже…
Второй стакан воды я наливаю быстрее. Уже ровнее, смелее сижу на стуле, ищу пути решения неожиданно возникшей проблемы.
«Только посмотрев в лицо страху, ты сможешь перебороть его, - когда-то уверял меня Алексайо, утешая после гроз, - и то, что ты смотришь, делает тебя сильнее. А ужас отпускает».
Может, это и есть выход?..
Я глотаю воду еще несколько раз.
В голове формируется план.
Да, это определенно он. Мне стоит попытаться.
Я поворачиваюсь всем телом к кухонной тумбочке, на которой лежат наши с Алексайо телефоны, оставленные на ночную зарядку. Его, черный, справа, и мой, белый, слева – как инь и янь.
Я делаю непростительную вещь, снимая блокировку с черного известным мне паролем – «20071996», совмещенными датами рождения меня и Карли – и открываю список контактов. Как во сне – без доли сомнений, хоть и понимаю всю низость поступка. Делать что-то за спиной у Эдварда – грех. Мы договорились не иметь тайн. Но если я расскажу ему сейчас и взволную… если я пошатну его решимость зачать ребенка, следовать постулатам лечения? Если я все испорчу, а потом видение Дамира растворится, как и большинство моих прежних мыслей?.. Если это только на пару дней, максимум – недель? Я не могу так рисковать. Это непростительно и нечестно по отношению к Ксаю. Прежде всего я сам должна понять, что чувствую.
Итак, контакты.
В поиске ввожу первую букву – «А».
И без труда обнаруживаю нужный номер – «Анна Игоревна, дети».
По-воровски оглянувшись в темноту дома, наскоро переписываю контакт к себе в телефон. Без компрометирующих подписей.
Возвращаю домашний экран для Эдварда, стираю историю поиска. Блокирую.
И бреду, стараясь унять стучащее в груди сердце, в спальню, пока муж меня не хватился.
Благо, он спит. Доверительно приникает ко мне, когда укладываюсь рядом и легонько пожимаю его ладонь. Ощущаю себя безумно виноватой, обманывая его. Но по-другому… по-другому сейчас чревато.
- Я очень сильно тебя люблю, - говорю ему, - прости, Уникальный.
Закрываю глаза, поправив наше одеяло. С горем пополам, далеко не сразу, но, успокоенная ровным дыханием мужа, засыпаю.
Утром, разбуженная традиционным поцелуем Ксая и его обворожительной улыбкой, стараюсь вести себя как ни в чем не бывало. Монстрики и сны ночи забываются, утопая в солнце сквозь шторы и тепле воздуха.
- Привет, любовь моя, - сладко приветствует меня в новом дне мистер Каллен, прижав к себе и позволив насладиться бархатным клубничным ароматом его кожи.
Я доверчиво прижимаюсь к его груди.
- Привет, Хамелеон, - и тут же прикусываю язык, когда одним маленьким словом все порчу.
Эдвард мне ласково кивает. А потом отправляется в душ.
Чуть позже, когда после завтрака он возвращается в кабинет, чтобы часик до отъезда в клинику проверить почту, я, выйдя в сад для большей конспирации, набираю заветный украденный номер. Неподписанный.
- Анна Игоревна, здравствуйте, это Изабелла. Скажите… когда я могу увидеться с Дамиром?
* * *
Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Жизнь ее повернула в другое, обратное русло. Река, именуемая судьбой, изменила направление, споткнувшись о каменный порог, ударилась до крови, разочаровалась. И отказалась течь куда нужно. Отказалась давать Веронике хоть какой-то шанс.
Самое страшное – терять близких. Самое болезненное, самое ужасное – понимать это. И не быть в состоянии хоть что-нибудь сделать.
Ника ощущает себя просто телом, крупицей в пространстве, не значащей ничего, не имеющей никакого веса. Потерянной до того предела, откуда уже и не возвращаются.
Это ее пугает – ночью были эмоции. Пусть они и не радовали, пусть лишь мешали, но были… а теперь внутри так пусто, что слышен шорох перекати-поля по пустыне разбившейся на песчинки веры в лучшее. Ничего нет. Ничего не было. Белый фон и отказ от цвета. Фильтр, что не убрать. Вечный фильтр.
Эммет будит ее теплым поцелуем, погладив по волосам. Открыв глаза, Ника надеется, что на одну-единую секунду все будет как раньше, все вернется на свои места. В доме, где обрела душу, уж больно хочется снова ощутить крылья за спиной.
Но их нет. Их уже не будет, что подсказывает белоснежное лицо Танатоса, его узкая полоска губ, какая никак не хочет изгибаться в улыбку при всем усилии своего обладателя, его поседевшие волоски на висках. Их все больше…
Вероника не завтракает, лишь глотнув воды. Она одевается в ту одежду, какую ей подает Эммет, предвидя, что выбрать в шкафу хоть что-то жена не сумеет по определению, обувается в легкие балетки. Сегодня они кажутся ей тяжелыми.
На улице сквозь густые облака пробивается солнце. Силится, пытается, а… не может. Обречено оно скитаться во мраке туч до лучшего времени. У него тоже нет выбора.
Танатос везет их по оживающим улицам Целеево, затем – по специальной дороге к клинике поселка. Достаточно квалифицированной и достаточно близкой. Ника видит, как муж сжимает руль, хоть он и силится скрыть свою нервозность. Его ночной оптимизм давится болью где-то под задним сиденьем.
В клинике их уже ждут.
Доктор Огор, со стажем и опытом, что так нужен, принимает их с вежливым, мирным пониманием ситуации. Осматривает свою пациентку за ширмой, что-то записывает, что-то объясняет… подтверждает, что небольшое увеличение груди есть, принимает во внимание легкую ее болезненность. Записывает в симптомы слабость и тошноту. Образования, как такового, не находит, а потому призывает подождать анализов. Они прояснят ситуацию окончательно.
Нику трясет от белых халатов, к которым уже привыкла больше, чем к своему отражению в зеркале, трясет от вида застеленных кушеток и иголок шприцов. От запаха спирта, когда сдает требуемые анализы, она едва не теряет сознание. И, с трудом дождавшись, пока лаборантка закончит, спешит в уборную. Обхватывает унитаз руками и горбится над ним, плача. Слышит, хоть и невозможно это, скрежет зубов Эммета, бесцеремонно заходящего за ней следом. У него есть салфетки, он включает воду из крана. А потом Нику, окончательно павшую духом, крепко обнимает. Теперь она плачет в его руках.
До четырех часов дня им разрешают уйти. Время тянется неизмеримой лентой ярко-алого цвета, которую и игнорировать нельзя, и замечать больно.
Натос не настаивает на том, чтобы накормить жену, но предлагает хотя бы выпить чаю в ближайшей кофейне. Вероника, уже не зная, куда деться от окружающих ее ореолом мыслей, мрачно кивает. Она боится услышать диагноз. Но еще больше боится вечно пребывать в этой пелене неведенья, какая так беспросветна. Сил нет ни на что. И совсем скоро сил не будет у Танатоса. Как же тогда она ему поможет?..
По пути в кофейню Эммет звонит Каролине. Держа голос в узде, четко себя контролируя, спрашивает, как у дочки дела. Под робкие описания праздника Карли они оба молятся, чтобы малышка не попросила забрать ее сейчас. Это станет катастрофой, если Каролин увидит… если приметит… если… нет!
…На счастье, юной гречанке нравится торжество Виолетты. Она пересказывает те игры, в какие они играли, припоминает цвет своей подушки в битве вчерашним вечером… и просит папу отпустить ее к новому конкурсу, заканчивая разговор с веселым возгласом детей в трубке.
- Я люблю тебя, папочка. И Нику люблю. До завтра.
- До завтра, котенок, - насилу выдыхает Танатос. Отключает телефон. Вероника видит, что глаза у него тоже на мокром месте.
В кофейне они почти одни. Не глядя пьют чай. Молчат.
В какой-то из моментов, возможно, под шум кофе-машины, возможно, под аромат хорошего чая, а может, под хруст круассана, который Эммет насилу пытается уговорить ее съесть, к Нике приходит прозрение. Если так это ощущение, конечно, можно назвать.
Она глядит на деревянный стол и фарфоровую свою чашку… и осознает, что конец, каким бы он не был, все равно наступит. Близкий или дальний – уже третье дело. Все смертны. Все под прицелом. Просто кому-то везет больше, а кому-то – меньше. Здесь не на кого пенять и обвинять в несправедливости.
Вероника смотрит на своего мужа, которого любит так, что не хватит слов ни одного языка, дабы выразить, смотрит на свое кольцо, доказывающее, что он любит ее не меньше. Коснувшись пальцами волос, примечает не расплетенную косу, какую научила плести Каролину… и видит, что мир, хоть и перевернулся, все тот же. В нем все так же присутствует главное для нее. И есть еще те, кто нуждается в ней, кто ей дорожит.
А за окном лето. А за окном – июль. Люди куда-то идут, дети куда-то бегут, облака безмятежно плывут, пуская чуть больше солнца. Солнце-то не сдается… хоть и больно ему, хоть и тяжело, наверняка, прорезать столь густые тучи своими хлипкими теплыми лучиками.
Так имеет ли право сдаться она? Когда есть, что терять?
Ника сама недоумевает своей философии, но списывает это на последствия всего, что произошло за столь короткое время после ее откровения.
Ничего уже не изменить, что будет – то будет. Вопрос лишь, как принимать. От принятия результат зависит? А целостность сердца? А будущее?..
В любом случае, теперь, когда они возвращаются в клинику и снова вокруг белые халаты, запах спирта и кушетки, Вероника не дрожит, не плачет и не борется с тошнотой. Она просто садится, как и подобает, в кабинете доктора. И, просто вложив ладонь в руку мужа, ждет. Что бы ни сказал сейчас врач, кажется, она готова. Ей есть ради кого быть готовой.
Быстрая смена мыслей… но и события тут меняются ничуть не медленнее, а это значит, надо держать курс.
Доктор Огар кладет бланки анализов перед собой в ему одному известном порядке.
- Ну что же, Вероника Станиславовна, результаты готовы.
Танатос полностью поглощен словами врача. Он даже дышит не слышно, боясь ненароком перебить его. На последнем слове ощутимее сжимает руку жены.
- Мы были правы насчет груди, она увеличена и должна побаливать. И мы были правы насчет уровня гормонов, он также повышен.
Вероника глубоко вздыхает. Сто лет назад она уже это слышала. Но тогда в кабинете местной поликлиники была одна, совершенно одна на всей земле. На помятой, чуть надорванной кушетке, сидела, безумно глядя в белую стену и доктора в сероватом халате, и слушала. Слышала. Должна была заставить себя поверить, чтобы пережить. Перебороть. Справиться.
С тех пор утекло столько воды… кто знал, что в одну реку войти дважды все же можно. Просто не людям это решать.
У Эммета белеют костяшки пальцев, Ника видит. Ника, как-то отрешенно безмолвно усмехнувшись, кладет вторую свою руку на его ладонь. Вчера Натос был ее скалой. Возможно, сегодня ей придется быть скалой Натоса. Ради него же самого.
А доктор все говорит:
- Принимая во внимание ваш анамнез, Вероника, мы упустили из виду важную вещь – женская грудь увеличивается не только из-за появления в ней злокачественных образований. И не организовали прием врача, к которому вам нужно было обратиться в первую очередь.
Немного пораженная уклоном разговора, Ника изгибает бровь. Ее прострация потихоньку утекает куда-то сквозь их с Эмметом переплетенные пальцы.
Это что же?..
- У вас наступила беременность, - с мягкой улыбкой, искренней и светлой, какая бывает лишь у людей, каждый день встречающихся со смертью, озвучивает диагноз доктор Огар. – Три недели, Вероника Станиславовна. Поздравляю.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
А тут такое счастье! 
