Уличные столики «Старбакса» куда уютнее чем те, что внутри. А еще – куда удобнее. Во-первых, с наших мест открывается жизнерадостный вид на залитую солнцем улицу, практически пустую, во-вторых, людей вокруг почти нет, что не мешает разговаривать, а в-третьих, аромат моего кофе не перебивает запах чая Ксая. Впрочем, вряд ли, пребывая в такой задумчивости, он его замечает.
Я поглаживаю руку мужа, какую давно накрыла своей. Обручальные кольца усиливают наше единение.
Алексайо нехотя отрывает глаза от своей белоснежной чашки. Аметисты в некотором замешательстве, но без ощутимой боли. А это достижение.
- Он остынет, - напоминая о чае, мягко улыбаюсь мужчине.
- Жара, навряд ли, - кое-как отшучивается он. Но потом глубоко вздыхает и забирает чашку, делая-таки один глоток. Зеленый, но, конечно, не сравним с теми сортами, что Эдвард обычно пьет. Этот чай – попытка скоротать время, пока я пью кофе.
- Как латте?
- Какой и должен быть, - я обвожу пальцем изображение русалки, выгравированное на кружке, - спасибо, Эдвард.
Он закатывает глаза. Довольно комичный жест в исполнении мистера Каллена, хоть и не это он хочет выразить.
- За чашку кофе?
- За то, что мы сегодня были у доктора.
Ксай, серьезнея, ответно пожимает мою ладонь.
- Тебе спасибо, - тихо благодарит он.
Ему было сложно сегодня. Не глядя на решимость, какой набрался за наше недолгое рандеву в лесу, не глядя на с виду спокойную ночь и отсутствие отравляющих мыслей, тревога вернулась к Эдварду на парковке «Альтравиты». Ему не порог кабинета надо было переступить, а свои сомнения, разочарования и болезненные воспоминания, какие принес последний визит. Результаты той спермограммы будут преследовать нас еще долго, это было ясно с самого начала. Но труднее всего самый первый шаг – и это Ксай тоже предельно четко понимал.
Мы сделали это вместе – вошли туда. Поздоровались с Валентиной, заняли эти запоминающиеся мягкие кресла, снова встретились взглядами перед разбором анализов в томительном ожидании.
И, вопреки страхам, у нас вышло. Как и должно было быть.
Валентина сказала нам, что мы прошли половину пути – решились, собрались с мыслями, сдали анализы и получили их результаты, а теперь готовы начать полноценную борьбу. Для нас нашлось решение. Довольно простое, давно используемое. Перестав строить иллюзии и взявшись за дело со всем рвением, мы обязательно достигнем желаемой цели. Успех неминуем. Успех – это то, чего Ксай заслуживает за всю свою борьбу на протяжении стольких лет. Валентина верит в нас, а я верю в Эдварда. Больше никаких сомнений. ЭКО подарит ему – нам подарит – долгожданного малыша.
- Я люблю тебя, - напоминаю мужу, со всей подобающей внимательностью поглядев на его лицо. Морщинок там немного, значит, мыслей не так много тоже. Утешает. Едва Эдвард начинает думать обо всем и сразу, возвращаются в наше существование беды и неприятности. Ему надо отпускать себя, а прежде всего – научиться себя отпускать. Пока мы не достигли цели.
- Я тебя тоже, Бельчонок, - одновременно и как вещь, саму собой разумеющуюся, и как признание, какого ждешь всю жизнь, произносит Алексайо. Как умеет лишь он, подносит мою ладонь к губам для поцелуя. Ловко и без шанса на отступление, даже если бы я вдруг захотела.
- Представить только… скоро все изменится.
- Должно измениться, - осторожно поправляет мою мечтательную фразу Ксай. Делает еще глоток чая.
- Ты же слышал доктора, родной. У нас очень приличные шансы. ИКСИ, выходит, нас спас.
Я надеюсь, моего замешательства Эдвард не замечает. Или не акцентирует на нем внимание, что тоже было бы неплохо. Я все еще веду двойную игру, если можно так назвать эти действия, и пока не хочу выдавать себя. Я увижу Дамира в четыре часа вечера, под предлогом отъезда в Москву на поиски подарка для Эдварда. Это лишит его возможности присоединиться… а мне даст шанс во всем разобраться. Молюсь, чтобы раз и навсегда.
Возможно, изменение ситуации с репродуктивной медициной сыграет свою роль? Главное, забыть обо всем этом сейчас.
- Через месяц они сделают первую подсадку, но это не сто процентов наступления беременности, - не уступая самому себе в «оптимизме», повторяет для меня Ксай. Чуть мрачновато.
- Однако восемьдесят – все.
- Если моя сперма еще способна хоть что-то оплодотворить…
- Алексайо, за месяц, с твоим лекарством и нашим регулярным сексом сперматозоидов станет больше, вот в этом я точно уверена.
Не лукавлю. Вопреки ожиданиям, Валентина обрисовала картину в реальных, но светлых тонах. ИКСИ помогало и более безнадежным парам, с полноценной даже иммунологической формой бесплодия, а это куда страшнее, так что… так что мы будем родителями. По плану – через месяц. Как раз после закрытия авиасалона. Рецепт прост: препараты для улучшения качества спермы и постоянный ее «прогон», на сколько хватит желания и здоровья. Валентина дает нам месяц на лечение и самостоятельное зачатие и, если оно так и не наступит, направление на ЭКО с помощью ИКСИ. Там уж все должно выйти.
Эдвард несколько рассеянно глядит на улицу, наш столик, свою чашку и вывеску «Старбакса» с этим оптимистичным, теплым зеленым цветом, летним. Раздумывает.
Я оставляю свою чашку с кофе в покое. Поворачиваюсь к Аметисту, бархатно погладив его по правой щеке. Когда-то он сказал мне, что я первая, кто так сделал из всех женщин, которые встречались на его пути, за исключением Каролин и Эсми. Для него этот жест значит почти то же, что для меня – его поцелуй в лоб. Абсолютно принятие.
- Я понимаю, что ты опасаешься верить, Ксай, это больно, верить, а потом разочаровываться… и я не стану говорить тебе попытаться это сделать. Пусть вера придет к тебе с моим тестом с двумя розовыми полосками. Чуть больше, чем через четыре недели.
Улыбаюсь, закончив свою маленькую речь, и вижу, как та же улыбка расползается по лицу Эдварда. Несдерживаемая, искренняя. Смешливая даже.
Он с благодарностью смотрит на меня, и умиляясь, и радуясь. Глубоко вздыхает, притягивая к себе. Вот уже мы оба посылаем к чертям напитки на столике. Вот уже мы оба согреваем друг друга куда лучше, чем эта июльская среда.
- И что бы я без тебя делал, Бельчонок? – в мои волосы усмехается Ксай.
- Рисовал бы крылья и хвосты самолетам… сколько и когда хотел.
Муж щурится. Качает головой.
- Какая не стоящая ничего жизнь.
Я обвиваю Алексайо за шею, сокращая между нами расстояние. Ненавижу быть от него хоть в каком-то отдалении.
- Ну, моя забота порой тебе не нравится…
- Но ты ведь знаешь, что твоя забота, как и ты – мое личное восьмое чудо света, - добрым, мягким голосом констатирует Эдвард. Целует мой лоб.
И я тоже целую его в ответ. Только предпочтение отдаю губам, порадовавшись отголоску зеленого чая на них. Нежно, но требовательно. Влюбленно, однако с намеком на нечто большее. С доверием, которое, очень надеюсь, никогда не потеряю. Без доверия Ксая я просто не способна жить.
- Ты пахнешь кофе…
- Это плохо? – я моргаю, вынужденная прерваться.
- Нет, - мужчина игриво закусывает губу, в глазах хитринки, - даже интересно…
Я мысленно делаю себе пометку, хоть и слегка недоумевая. Но позже. Все позже. Когда целую его, я не в состоянии думать, особенно трезво.
Пальцами поглаживаю, потягиваю черно-золотые волосы на затылке. Наслаждаюсь, в какой-то миг поразившись, насколько мне повезло встретить этого мужчину. Насколько моя звезда оказалась счастливой.
- Пусть у него будут твои глаза, - через какое-то время оторвавшись, не в силах не погладить снова любимое лицо, сбито бормочу я, - отдала бы за это все свое наследство…
Ксай выдыхает, переживая прекращение поцелуя. Но, услышав меня, аметисты, проникнувшись моментом, начинают мерцать самым красивым в мире сиянием. Однажды, увидев его, я поняла, что окончательно и бесповоротно влюбилась. И любовь моя абсолютна взаимна, врать Эдварду больше не под силу.
- Бельчонок… - тронуто протягивает он. Ищет подходящие слова?..
Не нужно. Их здесь совсем не нужно, любовь моя.
- Ксай, - отвечаю. Возвращаюсь к нашему поцелую.
* * *
…Эдвард все-таки доверил мне одну из своих машин, посчитав ее достаточно надежной – белую BMW-X6. Думаю, решающую роль для него сыграл ее размер. И я не спорила. Мне было, о чем думать, занимая водительское сиденье.
- Только пожалуйста, осторожно, - Ксай, заглянув в салон через боковое окошко, выглядит взволнованным. Я ощущаю колющее чувство вины, что оставляю его мало того, что в неведеньи, так еще и в таком состоянии. Волнение и Эдвард – те две половинки одного целого проблем с сердцем. А это недопустимо.
Но не уезжать сегодня я просто не могу. Это не надолго… это последний раз… правда ведь?
- Все будет хорошо, - как могу утешаю, потянувшись вперед и легонько чмокнув его губы, - спасибо, что дал мне машину.
Судя по промелькнувшему на лице мужа выражению, он уже жалеет. И я, не глядя на всю нервозность, усмехаюсь этому. Никогда этот мужчина не будет переживать в легкой форме.
- Мое сердце – здесь, - указав на автоматическую коробку передач, строго докладывает мне Эдвард. – Верните в целости и сохранности, Изабелла.
- Обязательно, - мурчу я. Терпеливо жду, пока он решится отпустить меня, отойдя на безопасное расстояние от колес. Только затем, напоследок Ксаю улыбнувшись, начинаю движение – с нашей подъездной дорожки по направлению к шоссе.
Машина идет тихо, плавно, как по маслу. Я убедила Эдварда, прокатив по Целеево, что не забыла, как правильно водить, так что сейчас и сама более-менее спокойна на счет своих навыков. Больше мыслей занимает то, куда я еду и зачем. Решающий момент настал неожиданно, хоть я и предверила его приход.
По пути останавливаюсь возле супермаркета. В непрозрачный бумажный пакет кладу баночку черных греческих маслин, детское шоколадно-молочное печенье “Несквик”, и яблочный сок. Первый раз в жизни я еду в детский дом самостоятельно. Второй раз в жизни я в принципе еду в детский дом. Нервозности добавляет тот факт, что я так и не поняла, почему Дамир вызывает во мне такие эмоции, что даже маслины я беру с полки подрагивающими пальцами. Не хотелось бы, чтобы это помешало.
Государственное учреждение, которое поддерживает своей спонсорской, волонтерской и просто небезразличной к детям помощью Эдвард, находится недалеко от Целеево, километрах в двадцати. Он был прав, этот дом – самый близкий из всех в округе. Немудренно, что туда он приезжает в первую очередь.
Я паркуюсь на узкой стоянке, где размер машины – жирный минус, но что поделать, и не спешу открывать дверь. Я восстанавливаю дыхание, посматриваю в зеркальце в козырьке водителя, не глядя поправляю волосы и одергиваю края своего закрытого вельветового платья с ленточным гипюром на груди. Его темно-малиновый цвет, служащий фоном для миллионов цветочков, довольно сдержан. Я не имею представления, как одеваться на такие встречи…
В какой-то момент тянет уехать. Оставить на пороге этот пакет с маслинами и просто выжать педаль газа. А дома, приникнув к Эдварду, покаяться. Он-то должен найти решение…
Только поступок такого рода уж точно не относится к определению взрослой, самостоятельной женщины, что Ксай во мне воспевает. Перекладывание ответственности на его плечи, просьба разобраться и с моими монстриками в довес к возу проблем, какие имеются сейчас у него…
Я люблю Эдварда? Если люблю, я не буду так делать. Это моя битва, как и гроза, и я должна сейчас ее выстоять. Сделать свой ход.
Глубоко вздыхаю, все сомнение, все недоверие к себе и своему решению выпуская наружу вместе с резким выдохом. Снова вдыхаю уже свежий летний воздух, без примеси ненужных мыслей. Выхожу из машины, забрав пакет, смело захлопнув дверь. Я справлюсь.
Детский дом занимает немалую площадь на выделенном ему участке земли. Это четырехэтажное строение с архитекторской придумкой – небольшой квадратной башенкой посередине – из кирпичей цвета выгоревшей жженой сиены. Окна-стеклопакеты, большая пластиковая дверь. И табличка с выгравированными серебрянными буквами о назначении этого учреждения.
Вокруг главного входа разбиты клумбы, растут анютины глазки и еще какие-то небольшие цветочки. Газоном траву назвать сложно, но здесь старались, чтобы она выглядела как подобает. Объезжая здание, я видела на заднем дворе детскую площадку и пару беседочек с цветными крышами. Правда, забор был выше этих крыш… забор здесь повсюду.
Я тяну на себя тяжелую дверь.
В холле, где стоит большой фикус и небольшие терракотовые кресла, меня ждут. Вахтер справа, завидев Анну Игоревну, идущую в мою сторону, даже не спрашивает, кто я. Пропускает.
Заведующая сегодня в темных джинсах и какой-то зеленоватой блузке. Волосы ее в традиционной косе, очки в грубой оправе на месте, и даже улыбка та же. Может, чуть более натянутая, потому что женщина в замешательстве.
У меня странное тянущее чувство внизу живота. Неприятным его не назвать, но приятным уж точно не выйдет. Неужели я правда здесь?
Анна Игоревна, уже подошедшая ко мне, подтвреждает эту истину.
- Здравствуйте, Изабелла.
- Добрый день, - прочистив горло, вежливо здороваюсь в ответ. Еще бы русский не забыть от волнения.
- Я прошу прощения, Эдвард Карлайлович не с вами?
- У него неотложные дела…
- Конечно, - женщина, сделав какие-то выводы для себя, кивает. Возвращает на свое лицо улыбку, более сдержанную, но искреннюю, все же. – Вы принесли что-то для мальчика?
- Да. Посмотрите, это допустимо?
Я подаю ей пакет и приметливым своим взглядом Анна Игоревна понимает, что я волнуюсь. От нее такого не скрыть.
Может поэтому она смягчается в мою сторону. У нее глаза становятся добрее.
- Все в порядке, - мимолетно заглянув в пакет и хмыкнув баночке маслин, уверяет, - у нас сейчас свободное время для игр и рисования. Но я попросила Дамира порисовать в отдельной комнате.
- Спасибо вам…
Анна Игоревна понимает, что держать меня на пороге еще дольше означает распалять волнение. Она так четко видит ситуацию, владеет моментом. И мне кажется, лучше меня понимает все мои взгляды, движения и эмоции. Это точно, она на своем месте.
- Пойдемте, Изабелла.
По длинному коридору, выкрашенному в холодный лазурный цвет, Анна Игоревна ведет меня в одной ей известном направлении. Мы поднимаемся на второй этаж, минуем подъем к детским спальням, обходим столовую. И останавливаемся перед приоткрытой дверью одной из игровых. Маленькой, но довольно уютной, если учесть разрисованные стены с обезьянками и бегемотиками, а так же ящички с игрушками.
Я до последнего оттягиваю момент, когда увижу Дамира. Останавливаюсь в слепой зоне двери.
- В шесть часов, к моему огромному сожалению, время для посещений заканчивается, Изабелла. Но вы можете прийти завтра снова, - негромко, дабы не потревожить ребенка, обозначает границы женщина.
Сейчас четыре. Два часа. Два часа – уже много.
- Конечно. Я поняла.
Анна Игоревна прищуривается, будто припоминая, не забыла ли что еще.
- На всякий случай: он боится пауков. Все. Я вернусь в шесть.
Оставляет меня с этим пакетом в этом коридоре. Напоследок посылает ободряющую улыбку – как я Ксаю, когда уезжала.
…Нет, мысли о Ксае сейчас губительны. При одном понимании того, что снова вру ему, у меня у самой болит сердце.
Дамир.
Я здесь ради Дамира.
Хватит трусить. Пора.
Дверь, совсем тихонечко скрипнув, извещает о моем приходе. Я переступаю порог, разделяющий дерево коридора с линолеумом комнаты, вслушиваясь в шорохи карандаша по белому листу бумаги – как художник, различу звук из тысячи. Однако вместе с тем, как прикрываю дверь, звук прерывается. И, обернувшись к ребенку, я падаю в пропасть его бездонных голубых глаз. Как в первый раз.
Это он.
Дамир, какого бы с удовольствием списала на игру своего воображения, максимально реально сидит на детском стульчике возле невысокого стола, оба локтя устроив на его поверхности. Перед ним всего три цветных карандашика – красный, синий, зеленый. А на рисунке уже целый мир.
Дамир узнает меня. В его колокольчиках смутный интерес, крепко переплетенный с искренним непониманием, так и сияет в пространстве.
Первой глаза отвожу я.
- Привет, Дамир, - неловко перехватив этот трижды уже проклятый пакет, аккуратно делаю пару шагов к нему навстречу. Не хочу напугать.
Подумать только, это реальность! Я, посреди этой комнаты, Дамир с этими карандашами, лето по ту сторону окна детского дома и все, все, что нас окружает, вплоть до запаха и пылинок в воздухе. Еще одно проявление накрывшего меня в Лас-Вегасе сюрреализма.
- Здравствуйте, - четко, но тихо произносит мальчик. Чуть нахмурившись, возвращается к своему рисованию. – Алиса в комнате с цифрой три.
Кажется, русский я все-таки забыла. Иначе как объяснить эти слова?
- Алиса?..
- Все приходят к Алисе, - объясняют мне мудрым тоном, разрисовывая зеленым контур большого дерева, - особенно, если тети. А если вы ищите Петю, то он во второй комнате. Вы пришли послушать, как он играет на пианино? Это очень красиво.
Я стараюсь сделать все возможное, чтобы голос прозвучал уверенно и нежно. Как этот малыш того и заслуживает. У меня стягивает сердце, когда понимаю, куда он клонит.
- Но я пришла к тебе, Дамир.
Такой ответ в его планы не входит. Глаза цвета неба и морской воды снова на мне. Пристальные и удивленные.
- Ко мне?..
- Можно я сяду рядом?
Смутившись, почему-то, ребенок кивает. Придвигает к себе рассыпаные по столу листки бумаги, отрывисто глянув на меня исподлобья.
Маленький стульчик удобным не назвать, тем более, я всерьез опасаюсь за его целостность с моим весом. Но важнее то, с кем я сижу, а не где. Стульчик уже не важен.
Я впервые в жизни, находясь так близко (стол очень узкий отсюда) и без ветра леса, что готов все испортить, слышу запах Колокольчика. Молочно-коричный, с легкими-легкими вплетениями меда. Сама поражаюсь такому набору.
- Я кое-что принесла тебе, Дамир.
Сок и печенье, несомненно, вызывают в нем интерес. Но вот когда я ставлю рядышком на стол баночку маслинок, получаю восторженный взрыв в голубых омутах. Такой, какой детскому сердцу в жизни не сдержать и не спрятать. Я будто достаю из пакета какое-то чудо света, нечто столь волшебное, столь волнующее… ребенок тяжело сглатывает. Поднимает на меня взгляд. В нем больше доверия, хоть и миллион, миллиард вопросов.
- Это правда они?.. Черненькие…
То, как он изучает жестянную банку с безопасной крышкой, выглядит очень умилительно. И очень грустно.
- Маслины, да. Хочешь, я открою тебе?
Он сдавленно, нерешительно кивает.
- Вы правда пришли ко мне…
Я смотрю на его лицо – подрагивающие уголки губ, глазки, ставшие влажнее прежнего, чуть розовеющие щеки и пальцы, в крепком замке сложенные вместе.
Никто и никогда не поймет, не увидев этой картины, насколько невероятным и желаемым является для таких детей приход кого-то по ту сторону забора от приюта. Они смущаются, да, они теряются, да, но они… так счастливы. И еще счастливее, той неописуемой, истинной детской радостью они наполняются, когда узнают, что пришли именно к ним. Что они понравились.
Я сейчас заплачу. То запретное, что уже чувствовала к малышу, вовсе не пропадает, не находит дополнительного объяснения – просто крепнет. Молча и уверенно.
Даю нам обоим минутку. Легко, как и обещает изготовитель, вскрываю баночку. Черный рассол сияет внутри, предверяя удовольствие. В детстве мне больше всего нравилось вылавливать маслины из банки. Может, поэтому я не принесла вилки? Зато у меня есть влажные салфетки.
Дамир аж подскакивает на своем месте, пока я открываю банку. Такой сдержанный во всех планах ребенок, медлительный и молчаливый, он кусает губу и то и дело коротко посматривает на меня. Я не могу разобрать всего в этом взгляде, но радости в нем все больше.
- Можно мне твою руку?..
Мальчик несколько нерешительно, чуть помедлив, но протягивает мне ладошки. Обе.
Я распаковываю салфетку.
У Дамира нежная, теплая детская кожа. Крохотные, но хорошо заметные линии на внутренней стороне ладоней. Я скольжу по ним салфеткой, придерживая руку снизу, и пальцы покалывает. Я впервые так откровенно его касаюсь.
В этой комнате следующие две минуты нет ничего, кроме этого стола, банки маслин, салфеток и нас. Воздух накаляется, почти звеня, а мои пальцы, как получив наркотическую дозу, подрагивают. Но не могут оторваться от своего занятия.
Я вытираю ему руки и время от времени цепляю пронизывающий голубой взгляд. Дамир молчит, но чувствует не меньше. По его мгновенно унявшимся движениям, зачарованному наблюдению за моим делом, и тому, как тихо дышит, я это понимаю.
Невероятно близко.
- Чистые, - выдавив улыбку, прерываю это. У меня не хватит больше сил. Сейчас их, кажется, несколько тонн в запасе, но зная себя, только выйду, только сяду в машину… и каждое касание, каждый взгляд мальчика по одной тонне и заберет. Я в глубокой яме, выхода из которой не вижу. Я попалась.
- Спасибо…
- Не за что. Бери же, - глядя на то, как без моего разрешения он не решается даже баночки коснуться, велю я. – Кушай на здоровье.
Дамир вылавливает свою первую маслинку. Смотрит на нее, словно из чистого золота. Как гурман, совсем не быстро кладет в рот. Медленно жует, пока по лицу расплывается довольное выражение.
Господи, от несчастных маслин…
Я упираюсь локтями в поверхность стола, тихо и зачарованно наблюдая за мальчиком. У меня ощущение, что я прощаюсь с ним, хоть толком мы даже и не знакомы. Я хочу запомнить все, все, что есть в эту секунду. Я готова разрыдаться от мысли, что не увижу его больше.
- Хотите?..
Маленькая маслинка в таких же маленьких пальчиках протягивается в мою сторону. Дамир, облизав губы от соленого рассола, на полном серьезе предлагает угощение мне. Роскошные черные ресницы, чуть прикрытые, выдают его смущение.
Я даже не думаю.
- Спасибо, - принимая подарок, широко ему улыбаюсь. Мальчик расслабляется от этой улыбки.
Я так же медленно, как и он, жую маслину. Солоноватая, с этой мягко-склизкой мякотью внутри (они без косточек), она, мне чудится, всегда будет для меня вкусом этого дня. Воспоминанием.
- Мне можно знать, как вас зовут?
Удивленная вопросом, я мешкаюсь с ответом, и Дамир краснеет, подумав, что сказал что-то не то. Проглотив очередную маслинку, старается объясниться:
- Ко мне мало кто приходил. Но другие дети говорят, что иногда нельзя знать имя… и нельзя его спрашивать.
Никак не связанная с приютом, в отличие от Ксая, никогда не бывавшая в нем прежде, я изумительно быстро понимаю слова мальчика. И тех людей, которые отказываются свое имя говорить. Они становятся важными для ребенка. Он помнит их имена и отождествляет, хочет того или нет, с родителями. Не все готовы установить такой крепкий контакт, связь даже, с детьми из детского дома. Называя имя, ты называешь себя. И себя открываешь.
Дети всегда зовут Ксая “Эдвард Карлайлович”. Он для них благодетель, а не потенциальный усыновитель. Он здесь давно.
А я… я, если назову ему свое имя, поступлю правильно? Смогу потом сделать вид, что ничего не было?
- Извините, - мальчик пристыженно опускает глаза, так ничего и не услышав.
Может, не сделай он так, может, продолжай смотреть на меня прозорливо и с интересом, я бы и смогла сдержаться. Но этот жест – жест приниженного, сделавшего что-то плохое – недопустим. Не для этого малыша.
- Белла, - наклонившись к нему поближе, доверительно признаюсь я. Миную все стадии имени от “Изабеллы” до “Иззы” включительно и не жалею. Для Дамира я с самого начала была “Беллой”.
Он хмыкает, краешком губ мне улыбнувшись.
- Очень красивое…
- Твое красивее, Дамир.
Он молчаливо доедает маслины.
Когда баночка пустеет, я снова вытираю мальчику руки. Уже увереннее, уже быстрее. Как будто делала это всю жизнь.
- Ты любишь рисовать? – подмечая, что на столе все еще лежат карандаши и бумага, спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
- Рисовать лучше, чем играть с кем-то. Я никому не мешаю.
- Почему ты думаешь, что в играх кому-то мешаешь?
- Потому что я маленький и медленно бегаю.
- Зато ты очень красиво рисуешь, - я не удерживаюсь, робко, но с желанием потрепав его волосы. Прикусываю губу от нового контакта, током пробежавшего по всему телу.
Дамир мне улыбается. По-детски честно.
- Хотите, я что-то и для вас нарисую?
Я знаю, я должна отказаться. Я знаю, что если заберу рисунок с собой, быть беде. Я знаю, что пришла расставить точки над “i” и больше не являться, а вместо этого все больше сближаюсь с Дамиром… но я не могу отказаться. Вопреки всем угрозам собственного же сознания.
- С удовольствием.
Мальчик обрадован моими словами. Он тут же укладывает листы перед собой, принимаясь за работу. Три карандаша для него мало, три – его лучший набор. Дамир на удивление хорошо орудует ими.
Я смотрю, как тщательно и с желанием сделать как можно красивее он ведет линии, создает силуэты, раскрашивает, подправляет, выводит… и не могу оторваться. Я словно бы в другом мире рядом с этим ребенком. Как и во сне своем – смотрю со стороны.
Я провожу здесь все два часа. Планируемые тридцать минут, сорок, час – все к чертям. Мы говорим о чем-то, обсуждаем его рисунки, то, что еще любит, кроме маслин и рисования, а потом и вовсе играем в игру “слова”. Дамир выигрывает.
Анна Игоревна приходит, тихонько постучавшись в двери ровно в шесть. Напоминает мне, что как у Золушки, время вышло. Пора уходить.
Дамир, перебарывая себя, что выдает его сжатая поза и лицо, пышущее невыраженными эмоциями, легонько касается моей руки.
- Вы хотите еще раз прийти?
Господи мой…
Мои пальцы чересчур сильно сжимают подаренный рисунок. На нем две большие горы, маленькое голубое озеро и зеленая, зеленее всех возможных из существующих трава.
Я должна сказать правду. Я обязана. А я не могу…
- Я бы очень хотела, Дамир.
Он не требует большего, послушно отойдя на шаг назад. Просто кивает мне, поджав губы. И пытается даже сквозь просящиеся на лицо слезы улыбнуться мне.
Я мечтаю его утешить. В очередной раз послав к чертям здравый смысл, я присаживаюсь перед мальчиком и робко притягиваю в свои объятья. Он подрагивает, затаив дыхание, но обнимает меня в ответ. Ровно три секунды.
И все. Осталось только одно слово:
- Пока, - силой заставив себя, отпускаю его я.
Прощание как тогда, у костра. На Дамира я стараюсь не оборачиваться.
В коридоре, ведя меня к выходу, Анна Игоревна действует максимально деликатно, стараясь не замечать моих метаний и разбитости. Уважает личное пространство и дает время поразмыслить.
Она останавливает нас уже на улице, на крыльце главного входа, подальше от любопытных глаз и ушей детей, минуя даже вахтера.
- Изабелла, я обязана сказать вам, что у Дамира есть потенциальный усыновитель.
Это удар под дых. Я ошарашенно, не сумев даже скрыть этого, поднимаю на женщину глаза.
- Они встречаются с ним два месяца, мать и дочь. Говорят, что потеряли мальчика, который очень на Дамира похож, и им кажется, это их ребенок. Изабелла, вы должны понять, в усыновлении прав тот, кто первый… скажет слово. Скажет “у нас готовы документы”. Они сказали это два дня назад.
У Дамира я была на грани слез, но в отдалении от нее шага в три. Здесь же я уже заношу ногу для последнего. Это что, шутка? Это что, месть? Что это такое?!
- Я не имела права, будем честны, организовать вам встречу, - сожалеюще продолжает заведующая, - однако, принимая во внимание, сколько Эдвард Карлайлович для нас сделал и делает, если он намерен забрать Дамира к себе, я дам делу обратный ход. Руководство поймет и не откажет вам в усыновлении, даже если попросите вторыми. Но решение нужно принять в ближайшее время, как не ужасно мне такое говорить.
У меня не хватает воздуха.
- Анна Игоревна, я…
- Я понимаю, - она так сострадательно накрывает руки мои руки своими, пожав их, - это решение, которое изменит всю вашу жизнь, а принимать его надо впопыхах. Мне очень, очень жаль… но если вы нацелены на Дамира… по-другому не получится.
- Из меня усыновитель как… - не удержавшись, я все-таки смахиваю одну слезинку. Поджимаю губы.
- Изабелла, у вас с ним была искра, правда? – приметливая Анна Игоревна не дает мне шанса отрицать такое. Это ужасно, такое отрицать. – Был контакт. Порой это стоит миллиона трезвых мыслей и долгой подготовки. Поверьте моему двадцатилетнему опыту работы, в детском доме только вот так и случаются чудеса.
Я отрывисто ей киваю. Пытаюсь как-то собрать себя по кусочкам, запомнить сказанное и переварить, как и встречу с Колокольчиком. Не помогла мне она все понять. Только лишь усугубила и без того неустойчивое положение. Я дала Дамиру прозрачную надежду. Я себя прокляну.
- Сколько у нас есть времени?
- Максимум неделя, - вздыхает заведующая, - в следующую среду я должна подписать документы на его усыновление. Чьи бы то ни были.
Из детского дома я еду на ближайшую к Целеево заправку. Заливаю полный бак, оставляю машину на парковке, и сажусь в кафетерии за белый стол с красными диванами. Пью горький кофе из автомата и заставляю себя как следует обо всем подумать, чтобы вернуться домой с достойным лицом.
Мне придется сказать Ксаю. Знать бы только, как это сделать. Пока все, на что мне кажется, меня хватит – очередные слезы. Мир не бывает справедливым, пора бы уже выучить. И ничто не дается легко, особенно если западает в сердце.
* * *
В ванной комнате есть зеркало. Большое, длинное, ледяное, в прямоугольной стальной рамке. Его идеально ровное стекло не прячет ни единого изъяна отражаемого объекта. Не прячет, Нике кажется, и сантиметра ее тела.
В абсолютной тишине, воцарившейся в доме, она слышит каждый шорох – когда прикрывает дверь в ванную, когда оборачивается на резиновом коврике к умывальнику, когда снимает свою сиреневую тунику.
Ника стоит напротив зеркала в одном лишь нижнем белье и… смотрит. Зачарованно, смело, хотя ничего не происходит ни в одной реальности, ни в другой. Статичные изображения. Попросту взгляды…
Однако внутри Вероники оживает новая Вселенная, глубоко разрастаясь корнями по всему сознанию. Полностью его перестраивая.
Ничто уже не будет прежним.
Девушка накрывает ладонями свой живот. Нерешительно дрожащими пальцами касается кожи. Теплой, мягкой, плоской. Ничего не подтверждает слов доктора Огара кроме четырех положительных тестов и результатов анализов, проведенных в клинике.
Ни намека на рак.
Полноценная картина беременности.
Ника тяжело сглатывает.
Насколько быстро в человеческой жизни меняется картина событий. Представляя ее канву художественным холстом, кажется, будто разноцветные тюбики краски просто запускают в нужную сторону, не заботясь о рисунке. Или же рисуют, тщательно, выверенно, а потом плюют и заливают сверху темно-синим. Переиначивая результат.
Несколько часов назад там, в больнице, когда доктор подбодрил ее отсутствием рецидива, Ника, к ее удивлению, еще больше запуталась. Потерялась. Вероятно, сказалось то, что к самому факту возможности беременности она была не готова.
Да и сейчас не готова, стоит быть честной. Абсолютная прострация.
…В дверь ванной робко стучат.
Ника делает вдох, способный придать смелости.
- Да…
Танатос быстро, но без резких движений переступает порожек. С промелькнувшим в глазах удивлением посматривает на жену, ее позу и то, чем занята. По большей же части на лице Каллена такая же прострация.
Он становится Нике за спину, перехватывая ее взгляд в зеркальном отражении – повернуться к нему девушка не решается. Он осторожно приникает к ее спине, согревая. Медленно опускает глаза ниже, следя за женой. Доходит-таки до ее живота.
В клинике от Танатоса было не дождаться никаких ярких реакций, не говоря уже о том безудержном ликовании, какого ждут матери детей от их отцов. Он вел себя предельно сдержанно и серьезно. Задал вопросы, ожидал ответов, обдумывал их и делал какие-то выводы. Четко он убедился в двух вещах: это не рак груди и у них будет ребенок. А все остальное как-то потерялось на фоне таких умозаключений. Неважно оно.
- Тебе не холодно так стоять?
Голос у Эммета все еще слегка хриплый, сосредоточенный. И совершенно негромкий.
Он с опасением поглядывает на внешний вид жены.
- Я всего пару минут…
- Пытаешься привыкнуть?
Будто читает ее мысли. Ника вздыхает.
- Пока не получается.
Натос наклоняется к ее волосам. Своими ладонями, согревающими ее плечи, потирает их.
- У меня тоже, - как сокровенную тайну шепотом выдает. В глазах его полное замешательство.
- И что мы скажем Карли?..
На лбу Танатоса глубокие морщины. Он болезненно хмурится, с дрогнувшим уголком губ покачав головой.
- Я не знаю, Ника… я не знаю, как это будет. И как это вышло.
- Может, так было нужно?
- По всему получается, что да, - мужчина ласково приглаживает ее волосы. При всем отрешении от происходящего в попытке понять, куда оно повернуло, Натос бодр духом. Потому что диагноз не подтвердился.
- Главное, что это не рак, - сама для себя шепчет Вероника, закусив губу. Не хочет, даже не пытается вспоминать те страшные предыдущие сутки, когда окончательно поверила, что все кончено. И уже не исправится.
Мужчина, скалясь, качает головой.
- Никогда больше не произноси это слово.
- Да, Натос.
Он приникает лбом к ее волосам. Гладит кожу.
Кто бы знал, что так оно сложится. Меньше четырех месяцев назад отправляясь на работу в тот день, когда им суждено было встретиться, Ника думала лишь о том, что Игорь, предмет ее ярких воздыханий, уже недоступен. И что новый отбеливатель, какой она купила, совсем не отбеливает халат. Ни одной дельной мысли, ни одной достойной… она шла навстречу судьбе и беспокоилась о невзрачных мелочах и неправильных людях.
Она впервые увидела Эммета, когда он сидел в коридоре, пока Каролину осматривали доктора. Сидел, сжав кулаки у висков, не мигая глядя в пол, и всем своим безразмерным телом излучал недюжинное горе. Изнутри его ломала эта беда с дочерью. И то, что человек, который, по словам администраторов, едва к чертям не разнес клинику, может так беззащитно, так потерянно сидеть на хлипких стульчиках коридора… что-то опрокинуло в душе Вероники.
Она помнит, как первый раз ему улыбнулась. Помнит, когда первый раз коснулась его, подбодрив, что все наладится, а раны Карли неприятны, но не опасны. Помнит, когда для помощи малышке привез ее в этом дом, свой дом – их дом – уложив в гостевой спальне. Готовил завтрак. Предлагал деньги. Выручал в той ужасной ситуации с Павлом Аркадьевичем, защищал и заботился. Всегда заботился. И никогда не отвергал.
- Дай мне руку, - мягко просит девушка, поймав ускользающий серо-голубой взгляд по ту сторону зеркала.
Танатос словно не понимает, что она хочет сделать, так хмурится. Но ладонь подает.
Ника впервые за эти часы искренне, тепло улыбается. И, не обрывая их зрительного контакта, прикладывает ладонь мужа к своему животу. Накрывает своей ладошкой сверху, поглаживая его кожу.
Эммет сглатывает. Но руку никуда не убирает. Медленно раскрываясь из своей зажатости, пальцы его осторожно, трепетно прикасаются к теплой коже жены. Ведут по ней легонький узор. У него сбивается дыхание.
- Невероятно…
Ника согласно кивает. А затем вдруг смотрит на мужчину так проникновенно, что он теряется. В этом взгляде благоговение, какое он сам испытывает, глядя на Карли.
- У тебя будет ребенок, Натос, - тихим, но ясным голосом произносит Вероника. Уже обе его ладони, такие большие и горячие, пылающие почти, устраивает в нужном месте. Ее руки – на его руках. А под его руками – ее кожа. И еще одно самое драгоценное создание в их жизни, которое Натосу под силу защитить. Которое будет любить папочку так же безусловно и крепко, как две женщины, уже появившиеся в его жизни.
Эммет хмыкает. Прикрывает глаза, не совладав с эмоциями.
- У нас будет, Ника. Наш ребенок.
Бабочка усмехается, впервые за день не ощущая страха и липких паутинок растерянности. Она просто рада. Она просто… мама. И жизнь у них будет еще длинной.
Девушка поворачивает голову к мужу, щекой коснувшись его ключицы. Не скрывает больше улыбки, нежась в любимых объятьях. Ей хорошо.
А значит, Натосу тоже. Каллен с любованием целует сперва лоб своей девочки, а затем и ее губы. Целомудренно, но не без чувств. Постепенно отходя от зимней спячки, они просыпаются. И начинают цвести, обещая скорый выход наружу от переизбытка. Танатос не славился тем, что умеет сдерживать эмоции.
Ника на поцелуй отвечает. Ничуть не меняет их позы. Ванная наполняется искренней радостью двух небезразличных друг другу людей, а зеркало уже не ледяное, не отрешенно демонстрирует происходящее. В этом стекле, отображающем их доверительную позу, для Ники теперь истинное тепло.
Она заглядывает мужу в глаза. Там есть отголосок соленой влаги. Счастливой, впрочем.
- Αυτός θα είναι ο γιος σου, ο Δίας 1
_________
Αυτός θα είναι ο γιος σου, ο Δίας 1 - это будет твой сын, Зевс.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
Всего неделя на такое важное решение,а Ксай еще даже ни сном,ни духом. 
