Двое.
Во всем парке их сейчас только двое.
На скамейке у северного края детской площадки, которая своим размером равняется половине футбольного поля, они совершенно одни.
Только одиночество это никому не в тягость, ведь больше никто в такой момент и не нужен.
Полуденное солнце, прерванное ветвистой кроной высоких деревьев, из последних сил пробует дотянуться до идиллической картинки, стать ее частью. Однако все, что у него выходит – проскользить кратким лучом по каштановым прядям девушки и спуститься, точно один из ее локонов, на черные волосы ребенка. Мальчик немного щурится, прячась от назойливого гостя у своей защитницы на груди.
Он расположился на ее коленях, по-детски беззащитно овив руками за талию и шею. Он боится, что кто-то заставит его отпустить ее – я знаю, я помню, каково это. Первые месяцы, стоило лишь Эсми разорвать объятья, мир, казалось, рушился. Я по-настоящему плакал, не глядя на более-менее подросший возраст, когда это случалось. Эммет же и вовсе заходился в истерике, и мало было шансов успокоить его, кроме как снова прижать к себе. Естественно, это излечилось – мама обнимала нас так же часто, независимо от проходящих дней, всегда возвращалась, когда уходила, появлялась в спальне перед сном и присутствовала на завтраках и ужинах… мама любила нас, а мы любили ее. Со временем мы поверили, что она не растворится в прострастве и не оставит нас. Что это – не последние ее объятья.
Приостановившись у какого-то дерева, я смотрю на Изабеллу.
Она не похожа на Эсми внешне, но почти копия ее в отношении души. Раз за разом Бельчонок припоминает мне про мою жертвенность, но на деле куда большим ради меня пожертвовала она сама. Хамелеон на ее шее и обручальное кольцо, которого ждала так долго по моей незыблемой вине – яркие тому доказательства.
Я полюбил эту женщину всем сердцем, ощутив, что я ей важен. Она так умело расставила все точки над «i», разломав пополам мои теории и отрицания правды… она всегда была такой – проницательной, смелой и знающей, чего хочет. Ведомая, в нужный момент превращающаяся в ведущую, столь юная, но мудрая до боли, настоящая. Самая настоящая – Белла до сих пор не разгадана мной до конца.
Но сейчас, сегодня, в этом парке, я вижу своего Бельчонка с совершенно другой стороны. Стороны материнской.
Тогда, весной, возможно, я наблюдал зачатки ее отношения к детям, распускающуюся потребность быть для них самым главным человеком с принятием всего груза ответственности за это. Белла обожает Каролину и никто не станет этого отрицать, тем более малышка, с первого взгляда, первее нас всех, осознавшая разноплановую красоту этой девушки. Ее солнечность, доброту и заботу, способную согревать.
На дворе лето. И из росточка небезразличной нежности к ребенку в Изабелле расцвел ярким цветом материнский инстинкт. Дети стали не просто возможностью, а главным желанием, потребностью даже. Она прониклась к ним всей душой.
Белла всегда легко открывала душу тем, кто был ей важен. И этот мальчик, сидящий сейчас на ее руках, наверняка это ощущает. Он тянется к ней, буквально повторяя сцены из прошлого в моей голове. Он ей доверяет.
Это как картина эпохи Возрождения, как талантливые полотна Рафаэля и да Винчи, прославшившие материнство. В окружении пустоты аллеи, в солнечном свете и с таким взглядом, в котором сконцентрирована вся нежность мира, Белла выглядит как на иконе. Я готов ей молиться.
Дамир, приникнув к плечу Изабеллы, что-то тихонько ей расказывает. Нижняя губа его дрожит, на щеках заметны дорожки от слез – за столько лет я скорее ощущаю их, чем вижу. Детская боль – самая страшная. Детские слезы – самые мучительные. И когда существует хоть что-то, что может утешить, унять их… когда у детей есть кто-то, способный побыть рядом в самые тяжелые моменты… это бесконечно важно.
Как она его заметила? Как, среди стольких детей, она нашла его? Я бывал в этом приюте на протяжении трех лет с момента поступления сюда Дамира, я ведь наверняка видел его – и не один раз. Так почему же Изабелла в первую же встречу оказалась приметливее? Она описала мне это как чувство ударившей молнии… мгновенного контакта, который уже ничем не разобьешь. И оттого страшнее, ведь такую же трактовку я уже слышал. Меня усыновили по порыву подобного чувства.
Я очень опасаюсь, что Белла видит в этом ребенке не его самого. Признать чертову истину мне под силу – мы похожи. Но она, осознав, что вкусы, судьба, взгляды у него совсем другие… или сотвори он что-то, чего она не ожидает… выбери… не пожалеет ли? Не окажется по ту сторону собственных баррикад?
Изабелла – великолепная женщина и станет потрясающей матерью, в этом у меня нет ни единого сомнения. Но сейчас ли?.. Не выносив ребенка девять месяцев, не родив его, зная, что не ее он по крови… справится ли? В неполных двадцать лет?
Здесь не без трусости, верно. Моей собственной трусости. Потому что может статься так, что я не смогу помочь ей правильно… и мы обрушим жизнь этого ребенка к чертям. Он не заслуживает семьи, какая не сможет как следует о нем позаботиться.
Дамир удивительный мальчик, Бельчонок была права. Жаль лишь, что я для него недостаточно удивительный. Я не могу, как Белла, закрыть глаза на многие вещи. Хотя бы из-за собственного опыта…
Однако я здесь. Я вижу эту картину. И мне сложно размышлять здраво.
При виде Дамира я не испытал, как вышло у жены, фейверка эмоций или же какого-то ошеломляющего, пронзающего удара прямо в сердце. Он был скромным, красивым, маленьким мальчиком, каких я видел очень и очень много… да, его глаза, столь голубые, его волосы, ресницы… очень красивым, стоит признать, очень запоминающимся мальчиком. Но не более того.
И лишь вручив ему рыбку, я понял, что могло зацепить Беллу больше всего: не глядя на благодарную улыбку, сосредоточенность и выдержанность ребенка, в глазах его плескалось море боли. Покрытое туманами замалчивания, упрятаное утесами отрицания, но оттого не менее яркое. Целое неохватное темно-голубое печальное море за несчастных четыре года жизни.
В блинной, при упоминании этого сока, я увидел его еще раз. И мне захотелось, пусть простыми карандашами, но море это немного осушить. Добрый знак?..
Я боюсь дать Белле ложную надежду. Я боюсь дать эту надежду Дамиру, никому не представить, что испытывают дети, когда, пообещав увести, их оставляют в приюте. Я видел много примеров.
Что же мне делать?..
…Меня замечают.
Бельчонок, поправив вздернувшуюся кофточку Дамира, находит меня невдалеке. Смотрит и с непониманием, и с состраданием к ребенку. Ждет, чтобы я подошел, что-то прошептав мальчику. Он отрывается от ее плеча, оборачиваясь в нужную сторону. Тяжело сглатывает, прогоняя слезы. Белла заботливо утирает те, что он пропустил.
Я не желаю напугать Дамира, но он все равно побаивается меня. Когда я останавливаюсь возле скамейки, низко опускает взгляд, а лицо его бледнеет.
- С возвращением, - мягко приветствует Белла, скидывая в мусорку два пустых стаканчика из-под коктейлей и освобождая для меня место.
Дамир закусывает губу, наблюдая это.
- Можно мне в туалет?..
- Конечно, - тут же кивает моя жена, - только в комнату для мальчиков могут входить только мальчики, малыш. Давай-ка Эдвард отведет тебя?
Ловко выуживая из ситуации то, что ей нужно, Белла краешком губ мне улыбается. Хитрой улыбкой с элементами радости победы. Она пытается как-то нас сблизить.
Я не буду портить ее попытку.
Присаживаюсь, как того требует главное правило общения с детьми, перед Дамиром. По-прежнему сидящий на руках Беллы, он даже чуточку выше, чем обычно.
- Пойдем, Дамир. А на обратном пути можно купить еще по коктейлю. Тебе они понравились?
Мальчик слегка супится, пока не слишком готовый контролировать свои эмоции.
Я слышу, хоть и не планирует Белла этого, наклонившись к ушку Дамира, ее слова:
- Он очень хороший, малыш. Поверь мне.
Ее неизменная моя характеристика. Белла неисправима.
Но для мальчика ее слова весомы. Он, пусть и немного медленно, но покидает колени девушки. Аккуратно становится на плиточной дорожке рядом со мной. И сам, удивляя, протягивает мне руку. Довольно решительно.
Я с осторожностью заключаю его ладошку в свою – она слишком маленькая. И что-то в голубых глазах мальчика загорается. Неяркое, но вполне заметное.
- Я подожду вас здесь, - обещает Белла, как может стараясь ничего не разрушить. Отодвигается на самый край скамейки. Голос ее звучит взволновано. Ей так важен этот ребенок… ей он действительно важен.
Задавать темп я позволяю Дамиру. Он идет достаточно бодро, не отпуская моей руки, и смотрит прямо перед собой. Его еще красноватые глазки заливает привычная сосредоточенность. Этот мальчик мыслит взрослее, чем требуется для его лет. Но и выбора здесь особого у него не существовало – Белла рассказала мне его историю в блинной, пару фраз написав на салфетке.
- Какая твоя любимая пора года, Дамир?
Почему-то мальчик удивлен, что я с ним разговариваю. Не больше, чем когда мы встретились на парковке, но все еще с непривычностью. Он не может понять той грани, что уверенно стирали воспитатели детского дома, между мной настоящим и образом, посеянным пожертвованными деньгами. Мир определенно станет лучше, когда хоть кто-то поверит, что делать пожертвования можно из личных, искренних, благих побуждений. И перестанет так рьяно за все это благодарить.
- Лето… потому что тепло.
- И красиво, не правда ли?
- И есть фруктовые пироги, - дополняет ребенок. Посматривает на солнышко, освещающее всю дорожку оптимистичным цветом. – Вам тоже нравится лето?
- Я больше люблю весну, Дамир. Для меня она волшебная, как в сказке.
- У вас каждый день должна быть сказка… Белла – ваша сказка…
Его неожиданные расуждения вызывают у меня улыбку. Только не снисходительную, а согласную. Дамир зрит в корень.
- Ты прав. Она ко мне очень добра.
- И ко мне…
Малыш отводит взгляд, будто обдумывая, что собирается сказать дальше. Чересчур внимательно глядит на изумрудную траву, уводящую дальше в парк, к прудику.
- Почему вы со мной?
Детский голос вздрагивает и это невозможно не заметить. Я машинально крепче пожимаю его ладошку.
- Почему я с тобой иду?
- Почему вы ко мне пришли? – поправляет ребенок, со всей честностью огромных голубых глаз заглянув в мои. Его губы, щеки – все побледнело. Он перебарывает себя, спрашивая это, но не может не спросить. На последней грани храбрости, в небольшом отдалении от новых слез, Дамиру это важно. Чересчур. Он даже ладонь у меня выдергивает. – Вы всегда играете со всеми вместе, или слушаете всех вместе… вы никогда не берете никого гулять одного… и никогда не обещаете кого-то забрать из приюта… почему вы выбрали меня? Вы ведь никого не усыновите, Анна Игоревна так кому-то говорила, я слышал!
Он напоминает неутешительную правду. Абсолютно логичную, истинную, выверенную. Ту, что правильна, ту, что я привык слышать. Но почему же от него она звучит так… страдальчески? Эта мысль словно бы не дает ему спать.
- Я хотел узнать тебя, Дамир.
- Зачем?.. – он снова едва не плачет. Уже глотает подступающие всхлипы, - потому что вы с Беллой?
- И поэтому тоже, да…
Моя растерянность будто дает ему какой-то ответ на вопрос. Я замечаю странную вещь: у меня плохо получается полноценно контролировать себя рядом с этим мальчиком. Не это ли заметила Белла? Не это ли та составляющая, что нужна, дабы проникнуться к нему?
Белла так смотрела на него… я не знаю, будет ли она смотреть так на кого-то еще.
Дамир как-то слишком глубоко вздыхает. Совсем не как ребенок.
- Я знаю, что больше никогда ее не увижу, - убежденно произносит он, возвращая свою ладонь в мою – без пререканий, без просьб. Как само собой разумеющееся действие. – Но она все равно будет моей сказкой. Всегда.
Я хмурюсь, не в состоянии этого скрыть. Я просто заново беру его за руку. В который раз ребенок ставит меня в тупик своими фразами.
- Нам нужно найти туалет, Дамир.

В небольшом домике, разделенном на две равных части, мы заходим в левую дверь с рисунком мужчины. Пропускающая, выглянув из своего окошка, довольно строго спрашивает:
- Сколько сыну лет?
Суть ее вопроса, пронзившего быстрее, чем дошедшего до сознания, я понимаю лишь после несмелого ответа Дамира.
- Четыре…
Нужно брать себя в руки.
Помощь мальчику не требуется. Он сам находит свободную кабинку, закрывает дверцу. А потом открывает ее и моет руки, умело включив воду.
Только не его умение окончательно приковывает мое внимание к ребенку, а выправившаяся из-под кофты, судя по всему, цепочка. Тоненькая, серебрянная, из витиеватых петель. И на ней предмет, какой мне суждено было узнавать уже трижды – и столько же раз в жизни видеть. Старый серебряный крестик.
Дамир побаивается, когда я подхожу к нему слишком близко. И супится, когда я присаживаюсь рядом.
- Можно мне посмотреть?
Неверие разрастается внутри дремучим лесом. Я знаю, что это невозможно, это во всей Вселенной невозможно, не бывает таких совпадений. Но не проверить тоже нельзя. Нужно убедиться. Нужно, потому что… это, пусть и невероятно такое, правда может быть он.
Я осторожно приподнимаю крестик с груди ребенка. Его четыре края, выкованные вручную, не такие ровные, как у современных прототипов. Серебро чуть потускнело, выемка посередине подкрашена белым.
- Он мой…
- Конечно же, - уверяю малыша, смотрящего на меня исподлобья, - не беспокойся.
В пальцах переворачиваю крестик обратной стороной. Момент истины.
Дамир, завидев выражение моего лица, хочет отступить на шаг назад. Испуганно оглядывается по сторонам.
- Мамин… - дрожащими губами бормочет, будто я намерен сорвать цепочку с его шеи. Еще одним метким попаданием по прошлому воскрешает миллион воспоминаний.
- Очень красивый.
- Я не хочу… я не буду его снимать!..
- Дамир…
- Пожалуйста! – вздрогнув всем телом, истинно умоляет он. Слезы, ничем не удерживаемые, текут по щекам. Дамир плачет.
У меня на такое нет ни вариантов, ни сил. Я не имею права поступить иначе.
- Иди ко мне, - шепотом зову его, здесь, посреди безлюдного туалета, привлекая к себе. Крепко обнимаю. Я надеюсь, что видит мое обещание не касаться крестика. Я надеюсь, что понимает, что я ему не наврежу. Мне плохо от мысли, что может сомневаться. Я всю жизнь хочу детей защищать.
Дамир сперва не доверяет искренности моего порыва, дрожит и даже чуть-чуть вырывается, но стоит пробежать половине минуты… и он, уже не удержавшись, плачет горше.
- Никто тебя не тронет и ничего не заберет, я клянусь, малыш.
Мальчик крепко утыкается лицом в мое плечо. С безнадежностью.
Я знаю эти жесты. Я их все так хорошо знаю…
- Он мамин… пожалуйста…
- Мамин, ну конечно же.
И вправду ведь так. Моя биологическая мать, моя μητέρα, надела мне его в примерно том же возрасте. Отец сам выковал его в мастерской деда. Для нее и для меня. Как для самых главных людей в его жизни, и истину эту не меняла ни бедность, ни их отношения. Родители всегда мирились, сколько я себя помню. Они любили друг друга, пусть и не так совершенно, как любили Эсми с Карлайлом… и как Белла любит меня.
На задней поверхности крестика Дамира – моего крестика, проданного Диаболосом вместе с остальными вещами псле смерти мамы – нестертая надпись, выгравированная там много лет назад. “Τρεις καρδιές είναι ένα”.¹
Каким образом этот крестик оказался в России? У Дамира? Здесь и сейчас?.. Я не знаю. И вряд ли я смогу это узнать. Но подробности не так уж важны. Удивительно, что он здесь.
- Не плачь, - прошу мальчика, с улыбкой поглаживая его спинку. Мне вдруг становится удивительно тепло, когда он меня искренне обнимает. Я знаю, что смогу его защитить, а ситуации из прошлого не дать повториться. Он до боли на меня похож, Белла права. - Это того не стоит, Дамир. Я здесь.

Τρεις καρδιές είναι ένα¹ - Три сердца в одном.
 

Эдвард сдерживает свое обещания купить Дамиру любые цветные карандаши по его выбору. Мальчик робко указывает на двенадцать цветов, стоящие на верхней полке, однако Ксай предлагает ему все тридцать шесть, поднимая их с нижней. В комплекте идет толстый альбом для рисования с забавными жирафами и незаменимая для художника точилка, какая затачивает карандаши сама, если покрутить лапку медвежонка, в виде которого она сделана.
Дамир светится, ни капли не скрывая своего настроения, и все продолжает шептать “спасибо”, крепко прижимая подарки к себе. После парка он стал тише и незаметнее, зато чувства его определенно перешли на новый уровень. Теперь мне не сложно прочитать все по его лицу.
Впрочем, так просто магазин “Все для творчества” нас не отпускает. В его левом углу, на гостеприимно раскинутых красных подушках напротив маленьких мольбертов, детский мастер-класс. Юные творцы изображают прототипы своих будущих шедевров, пока умиляющаяся кучка родителей пьет кофе в некотором отдалении, наблюдая, но не мешая.
Я подталкиваю нерешительного мальчика к свободному мольберту. Заправленный на нем чистый лист и россыпь кисточек возле девяти цветов гуаши в плотных баночках притягивают взгляд ребенка почти мгновенно. Ему есть, что рассказать на бумаге.
А нам с Эдвардом – друг другу.
Алексайо выбирает для нас кожаный серебристый диванчик в переднем ряду, но у стены, что смыкает присутствие других родителей в ином полукруге, нас оставляя в недосягаемости вспышек их камер и негромких обсуждений нарисованного ребенком. От кофе мы оба отказываемся.
Я искренне не знаю, как начать. День клонится к вечеру, у нас остался всего один ужин, возможно, последний, перед тем как завести Дамира обратно в детский дом… а то, что думает о нем Ксай, я все еще не знаю. Я не могу подправить положение и до ужаса боюсь, что потом может быть поздно. Не представляю, как смогу отвернуться и уйти от мальчика, едва Анна Игоревна встретит его на пороге приюта. Отгоняю эти мысли весь день, но они все равно настигают.
- Не мучай себя.
Негромкий голос Эдварда, как оказывается, поглядывающего на меня приметливым взглядом, звучит с ощутимой просьбой.
Я оборачиваюсь к нему, не стирая с лица тревожного выражения. Все равно он уже давно заметил.
- Я знаю, что ты хочешь спросить, - произносит Алексайо, с проскользнувшей ухмылкой человека, понимающего о тебе все, пригладив мои волосы. Грустно.
Я смотрю в аметисты и вокруг теряется обстановка торгового центра, переговаривающихся родителей и их рисующих детей, какие то и дело роняют стаканчики с водой на застеленный клеенкой пол. Всю жизнь для меня был важен лишь один мужчина. Сейчас их потихоньку становится двое…
- И что бы ты ответил?..
- Что он очень добрый мальчик.
Я нервозно откидываю волосы с плеча. Жалею, что не заплела их.
- Это такая общая фраза…
- Конкретика – это не так просто.
- Но без нее мне тебя не понять, - с каплей отчаянья заявляю, обреченно качая головой, - ты ведь знаешь мою точку зрения.
- Я даже ее вижу, - Уникальный, повернувшись ко мне всем телом, очень нежно убирает прядку мне за ухо, не забыв коснуться щеки. Его пальцы бархатные сегодня, как и голос, подернувшийся пеленой грусти, - Белла, я готов подарить тебе все, что угодно. И я бы согласился на что угодно, просто потому, что этого захотелось тебе. Но ребенок – это не то, с чем можно шутить.
Я жмурюсь.
- Мне не быть хорошей матерью в двадцать лет?
- Мне не быть так просто хорошим отцом, - вздыхает Ксай. Оглядывается на Дамира, с задумчивым выражением лица выбирающего тему своего рисунка. – Нужно будет очень постараться, чтобы стать им.
Я, уже почти готовая к слезам, хмурюсь. Очень боюсь ошибиться в услышанном.
- То есть?..
- Если мы усыновим его, теоретически пока, опыта у тебя явно будет больше. Я вижу, что ты понимаешь его без слов.
Подобравшись к ладони мужа, забираю ее себе. Обеими руками обвиваю, не собираясь отпускать, и глажу его пальцы. Обручальное кольцо не холодит кожу от их тепла.
- Алексайо…
- У него мой крестик, Бельчонок, - несколько рассеянно говорит Ксай. С примерно тем же лицом, когда они с мальчиком вернулись из уборной, зайдя за новой порцией молочных коктейлей. Он недоумевает тому, о чем я впервые слышу. – Если это не знак, то я уже и не знаю тогда…
- Какой крестик?
- Мама подарила мне на Рождество, еще на Сими. Дед продал его за семьдесят пять евро.
Мое изумление, почему-то, Ксая совершенно не шокирует.
- Он у него?!
- Мир тесен, - пожимает плечами муж. Тихо хмыкнув, обвивает меня за талию, усаживая совсем рядом с собой. Целомудренно, но красноречиво. Эдвард так умеет. – В парке я его увидел. Дамир молил не отбирать, потому что он “мамин”.
- Ты просил так же…
Эдвард серьезно кивает, потирая мое плечо.
- Ты была права, он на меня похож. Только ты не предупреждала, насколько, моя радость.
Мое сердце бьется где-то в горле, отчего голос звучит довольно глухо.
- Я знала, что ты сам увидишь…
- В таком случае, ты еще проницательнее, чем я думал.
Мне не верится. Эдвард говорит мне, здесь, на этом диванчике в торговом центре, такие вещи, а я не могу заставить себя перестать сомневаться. Все кажется чересчур реальным сном, пробуждение от которого сулит немалые муки. Если Дамир приснился мне… если взаимодействие Эдварда с Дамиром приснилось мне… то что же тогда происходит? Нет. Это было бы слишком жестоко. Нет.
Ксай приникает к моему уху, легонько поцеловав мочку. Моя прядка завешивает нас от окружающих людей, пусть и формально, а все же ясно.
- Я не стану обманывать тебя, Бельчонок, я не люблю его. Но я убежден, что ты меня научишь. Он заслуживает любви.
Не совсем готовая к такому развитию событий, я нахожу логичным промолчать.
- Любишь, не спорь, - не давая мне сказать и слова, трезвым шепотом уверяет Алексайо, - это видно лучше, чем ты думаешь.
- Опровергнуть не могу… но и подтвердить тоже.
- Со временем подтверждения не понадобятся, - Эдвард целует мой висок, усмехнувшись, - поразительно, как у тебя получается влюбляться с первого взгляда.
- Я просто вижу ваши души – они прекрасны.
Эдвард, не изменяя себе, смущенно фыркает. Но опровергать, что уже новость, не намерен.
Он готов пойти на этот шаг. У меня внутри все дрожит и искрится, при мысли, что невероятное потихоньку становится реальностью. По тонкому-тонкому весеннему льду мы ступаем на середину глубочайшего озера. И, как бы ни была велика моя эйфория по поводу слов Ксая, его вида, его взгляда на Дамира, я знаю, что это еще не конец. Последний бой – он трудный самый, так здесь говорят. Подтвержденная истина.
- Мне нужно еще кое-что сказать тебе, Эдвард… - ведь если не скажу, все уже никогда не станет как нужно. Найдутся, кто скажет. Несомненно и очень скоро.
- Секунду, малыш, - просит Алексайо, отвлекаясь на зов ведущего мероприятия. Он и волонтеры, занимающиеся с детьми, просят родителей прийти на помощь – папам в мужскую команду мальчиков, а мамам – в женскую команду девочек. И провести рисовальный бой.
Я осекаюсь на полуслове, отыскав глазами Дамира. Закусив губу (один из его ярких жестов, теперь знаю), он стоит в стороне, сжав пальцами кисточку. Старательно избегает на нас смотреть.
- Пожелаешь нам удачи? – хитро улыбнувшись мне, Алексайо вдруг резво поднимается с диванчика. Без капли сомнений.
Я даже дыханию затаиваю.
- Еще бы…
- Спасибо, Бельчонок, - добродушно отзывается муж. И уверенно идет к Дамиру, кажется, тоже ничего не понимающему. У нас с мальчиком похожие в эту секунду взгляды.
Но вот Эдвард присаживается перед мольбертом, где волонтеры уже меняют листы на чистые, вот берет в руки кисть. Зачарованно наблюдащий за ним, Колокольчик едва держит свою собственную. И снова в точку: когда-то на его месте точно так же стояла я. Рядом с белыми тарелками, какие стоило разукрасить в гжель.
Команды почти сформированы. Удивительно, но выходит практически ровное количество конкурсантов. Их задача – нарисовать счастье. Нечто общее, что видят и родители, и дети.
Эдвард что-то шепчет Дамиру на ухо, сухой кистью показывая идею на мольберте. Мальчик, еще робея, но уже начиная сдавленно улыбаться, согласно кивает. Взаимопонимание достигнуто.
Мне опять выпадает удивительная возможность смотреть на них вдвоем. Второй раз за этот день, по сути, первый настоящий для них обоих. И я ощущаю, не говоря уже о том, что зрительно представляю недавние слова Ксая, я… люблю. Невозможно полюбить за день, за два, да даже за месяц… но чтобы покориться Эдвардом, мне хватило крайне малого количества времени. Почему же Дамиру не стать таким же исключением из правил? Ведь это чистой воды магия, что мы встретились.
Однажды правда так будет? Всегда? Эдвард и его мальчик… его мальчики, если на то будет чья-то высшая воля. Или Эдвард и его мальчик и девочка… я согласна на все возможные варианты, потому что за столько лет Алексайо заслужил, сполна и до конца, свое счастье, какое сейчас рисует. Символично, что с Дамиром?
Я сижу и смотрю на них, впитывая малейшие подробности – переговоров, взглядов, прикосновений. В середине работы Ксай направляет руку малыша по верной траектории, искренне хваля его за успешный контур.
Когда-то и я порисую вместе с ними.
…Время заканчивается. Ведущий, переворачивая песочные часы, просит внимания всех художников. Сейчас жюри из нас, зрителей, оценит работы и назовет самую лучшую. Он просит хлопать тем рисункам, что явнее всего характеризуют счастье.
Начинают мелькать бумаги – замки, принцессы, материнско-дочерние отношения, цветочки и греющие душу пейзажи, яркие радуги и шумящие дубравы со зверятами, встречаются даже сердца, куда же без них. Публика благодарная, а потому каждый из рисунков встречает аплодисментами. Но все же один из них, заключительный, производит фурор.
На белом фоне рисовального листка, четко посередине, оставляя на нем крошечную графитовую тень, сидит слоненок. Он серый, довольно упитанный, с роскошными розовыми ушками и глазами, в которых отражается царящая на его лице улыбка. Но интереснее всего то, что держит слоненок в хоботе. Потому что как только я смотрю на это, понимаю, что есть счастье на самом деле – три шарика. Самый большой – фиолетовый, чуть поменьше – розовый, и самый маленький, самый милый – голубой. Голубее всех рек мира.
Счастье, это когда их трое.
Я аплодирую Эдварду и Дамиру стоя. Я улыбаюсь и моя улыбка вызывает на лицах их обоих щемящий душу восторг.
Рисунок идеален, потому что они создали его вместе. Рисунок лучший, как определяет и весь зал, потому что максимально оригинален… а я знаю, что еще и максимально правдив.
- Ух ты! – я притягиваю к себе покрасневшего от неожиданной победы Дамира, взъерошив его черные волосы, - у вас получилась необыкновенная красота!
Эдвард, держа врученную ведущим награду – подарочный сертификат на пять любых художественных товаров в окаймлении из пачки киндер-шоколада – согласно кивает.
- Счастье.

Это слово, когда тридцать минут спустя мальчик ненадолго возвращается к мольберту, а мы ждем его у конца игровой зоны, подталкивает меня к откровению. Счастья не будет – ничего не будет – если промолчу. Либо сейчас, либо никогда.
Подспудно надеюсь, что приподнятое настроение Ксая после такой маленькой, но такой желанной победы мне поможет. Он почти светится. Он не сможет… погасить это в себе. Не теперь.
- Я не сказала тебе одну вещь, - по-деловому быстро, но четко и ясно произношу я. Привлекаю к себе все внимание мужа.
Краем глаза следящий за Дамиром, он практически никак не реагирует. В идеальном расположении духа и со светлыми, добрыми глазами, откуда не может выгнать улыбки, не понимает смысла этих слов сейчас.
- Пожалуйста, прежде чем делать выводы, дослушай до конца.
Вот теперь Эдвард чуточку хмурится. Его улыбка вздрагивает.
- Все в порядке, Белла?..
- Почти, - я сама же себе пытаюсь придать смелости, он поймет, я уверена… теперь он должен меня понять, - вчера Анна Игоревна сказала мне, что у Дамира есть потенциальный усыновитель.
Алексайо оставляет ребенка в покое. По лицу его проходит судорога, а аметисты, загоревшись, целиком на мне. У их радужки черный огонек…
Эдварда как в холодную воду окунают. И я понимаю его. Я сама ощутила то же самое.
- Ксай, это две женщины, которые потеряли ребенка, - кладу руку на его плечо, концентрируя все внимание на словах, какие прозвучат дальше, а не на первой фразе, - я говорила сегодня с Дамиром, он их боится. Они пытаются сделать из него того мальчика, какого лишились, а он… он не может им противостоять. Он опасается, что тогда никогда его никто не заберет из приюта!
Ксай с убитой, горькой усмешкой прикрывает глаза. На секунду, а мне понятно. Я ни разу не ошибалась с эмоциями на его лице. Последнее время скрывать их ему все труднее, а то и вовсе невозможно.
Черты Алексайо каменеют, затягиваясь тучами. В глазах зияет пустота, какая остается, как из-под ног выбивают землю. В своем же собственном омуте Эдвард и тонет. По своей воле.
- Ксай, пожалуйста, пойми меня правильно!
- Я понимаю, - мрачно соглашается он. Аметисты совсем темные. – Я понимаю, что ты правильно сделала, сказав это сейчас – пока не стало слишком поздно.
- Эдвард, ты слышал меня? Он не хочет к ним!
Тяжелый вздох.
- Я слышал. А теперь услышь меня ты, Изабелла – ужин будет лишним. Нам нужно немедленно вернуть мальчика в детский дом.