Эммет нервно постукивает пальцами по подлокотнику кресла. Темно-каштановое, с деревянными вставками оно отражает малейший звук. Особенно среди этих белоснежных стен. Особенно в той полной тишине, где они пребывают.
Вероника осторожно накрывает ладонь мужа своей. Ее понемногу начинает нервировать эта барабанная дробь, ничуть не помогающая делу.
- Все будет в порядке, Натос.
Мужчина нервно вздыхает, ни слова не говоря в ответ. По лицу его, стянутому тревогой и рьяным желанием хоть что-то да сделать, пробегает тень. Танатос гипнотизирует взглядом дверь в кабинет с изящной серебряной табличкой на входе и уже жалеет, что они пришли сюда. Каролине нужна помощь, это не подлежит сомнению, но надо было сделать это как-то попроще, поделикатнее, в домашней обстановке. Больше всего на свете Эммет боится причинить дочери еще большую, новую боль.
- Честно, - Вероника, невесомо погладив его плечо, приникает к нему. Доверительно прижимается, подтверждая свое постоянное присутствие и то, что теперь они действительно настоящая, крепкая семья. Очередное связующее звено здесь, рядом, у нее под сердцем. И пусть его появление громом среди ясного неба лишь добавило вопросов, Натоса греет мысль о втором ребенке. Он так надеется, что Каролине эта новость тоже придется по душе… хоть однажды… и потому абсолютно потерян, не желая лишать и толики нужной ей любви обожаемую дочку, и отказываться от малыша, что станет для них с Никой первым.
Со вздохом Танатос обнимает девушку в ответ. Надежно и нежно – так, говорит она, умеет лишь он.
Миссис Каллен тихонько посмеивается. Крепче обвивает его руку.
- Ты же видел эту женщину, Зевс. Она профессионал своего дела.
- По ее виду не предположил бы, что она детский психолог, - бурчит Натос, припоминая строгую внешность и поставленный голос Евдокии Умбриц, встретившей их с Каролиной здесь, в этой приемной, около часа назад, - слишком грозная.
- Внешность порой обманчива, - Ника ласково заглядывает ему в глаза, доказывая, что прекрасно знает, о чем говорит, - не руководствуйся ей одной.
- Карли еще не выходила…
- Верно. И только она сможет помочь нам сполна составить мнение об этой женщине, - уговаривает бывшая Фиронова, - потерпи. Сеанс уже скоро закончится.
Эммету мало что остается, кроме согласия. В конце концов, он уже ждет больше шестидесяти минут. От еще пары ничего не случится.
Вчерашним утром, забирая Каролин из гостей, он старался подарить своей девочке самую искреннюю улыбку из возможных, доказав, как рад ей, и как сильно он всегда будет ее любить. Вероника с пониманием отнеслась к его просьбе остаться в доме и дать им с малышкой немного времени наедине. Более того, она сама хотела это предложить и даже составила список возможных развлечений для малышки, основываясь на том, что уже о ней знала.
В этот момент Эммет полюбил свою жену еще больше, чем прежде. За проницательность и самую настоящую заботу о нем и его малышке. Вероника никогда не обманывала – она с самого начала относилась к Каролин, как к своему ребенку.
Танатос взял с Ники слово беречь себя и не перетруждаться и, оставив ее и Когтяузэра в Целеево, отправился за дочкой в самый пригород Москвы.
Каролина была в достаточно бодром расположении духа после двухдневного празднества и многочисленных гуляний. Она взахлеб рассказывала папе про их конкурсы, оформление зала и волшебный именинный торт Виолетты, и глаза ее горели почти так же ярко, как раньше. Натос тогда подумал, что у них еще есть шанс… и не все потеряно.
Он внимательно слушал, внимания каждому слову малышки, выспрашивал подробности и до последнего молчал, что они едут в ее любимую пиццерию – радость Карли возросла в геометрической прогрессии, стоило ей в один момент увидеть знакомую вывеску.
И лишь когда они уже припарковались и готовы были выходить из машины, Танатос допустил грубую ошибку, не подумав, задав вопрос:
- Уже придумала, что хочешь на день рождение, котенок?
Это было логичным – узнать ее особые пожелания, тем более, август был близко. Никаких компрометирующих слов, болезненных воспоминаний, неоднозначных намеков… Но Каролина расценила все это по-своему, пристыженно опустив тут же заполнившиеся слезами глаза. Нехотя пнула маленький камешек.
- Ты мне это не подаришь. Я хочу увидеть маму.
И Эммет понял, что без психолога им не обойтись. Тем более, в преддверии новостей, какие вчерашним полуднем получили они с Никой.
Каролина довольно лояльно отнеслась к идее поговорить со знакомой папы, которая давно хотела с ней познакомиться. Может быть, подспудно она догадывалась, кто это, но вслух ничего не говорила. Этим утром, позавтракав сырниками, молчаливо устроилась на заднем сидении, усадив к себе на колени фиолетового единорога Эдди. С появлением Тяуззи он все чаще оставался в одиночестве на ее письменном столе, но сегодня Карли решила прогулять его.
Эммет накрывает ладонью волосы своей бабочки, проникаясь их шелком.
- Знаешь, а я ведь почти сделал вазэктомию…
Его слова звучат для нее неожиданно. Девушка удивленно поглядывает на мужа.
- Дважды, - отвечая на ее еще не заданный вопрос, вздыхает тот, - примерно за год до рождения Каролин и за пару месяц до нашей встречи. Не знаю, как сумел себя отговорить.
- Я знаю, что ты не хотел быть отцом, Натос. Но я так же знаю, какой замечательный папа из тебя все-таки получился, - она немного краснеет, прикусив губу, прежде чем тихонько добавить, - и, как мы выяснили, получится снова, …
Не глядя на нервозную обстановку вокруг, в груди у мужчины теплеет. С этой теплотой он и целует жену в лоб, обещая покровительство и защиту. И сам неумело улыбается, завидев ее улыбку.
- Я тебя люблю.
- Я тебя тоже, - шепотом, но таким проникновенным произносит Ника. Глаза ее переливаются.
И точно так же переливались вчерашним вечером глаза Каролин, когда Ника встретила ее на пороге и крепко обняла, с особой нежностью пригладив волосы. После банных процедур укладывала девочку именно Вероника. Эммет, крайне стараясь быть незаметным, не смог удержаться и не подглядеть за ними – хотя бы краем глаза. Они обменялись признаниями в любви, обоюдными и теплыми. Карли даже поцеловала своего Никисветика в щеку, бормоча «спасибо».
Ника отстраняется от Танатоса, заслышав прикосновение к ручке двери. Мужчина машинально поднимается на ноги, стоит лишь кабинету психолога открыться. Женщина, стоящая на пороге, пресловутая Евдокия держит руку на плече Каролин. У девочки немного потерянный вид, но ни слез, ни бледности нет. Простая задумчивость.
- Каролина, подожди нас, пожалуйста, здесь, - психолог гостеприимно указывает на стол с карандашами, лего и разноцветными книжками с правой стороны, там розовые кресла и зеленая пальма в пестром горшке, - я хочу немного поговорить с твоими родителями.
Смотрит Евдокия на них обоих, что намекает Нике, что и ей нужно зайти в кабинет.
Карли смущенно глядит на папу.
- Извини, что мы долго говорили…
- Ну, что ты, - Натос приседает перед малышкой, ласково пробежавшись пальцами по ее кудрям, старается заразить оптимизмом, - поиграешь пока? Я обещаю, что мы быстро.
Каролина кивает. Натянуто улыбнувшись Нике, рассеяно присаживается на розовое кресло. Берет со столика первую попавшуюся книжку.
Психолог настойчиво приглашает их в кабинет – от дочери Эммету приходится оторваться. Он пропускает Нику первой, придерживая ей дверь. С готовностью подстраховать поглядывает на порожек, разделяющий два пространства. С осознанием вчерашней истины в голове у Натоса что-то перемкнуло – ему постоянно хочется защищать Веронику, не отпуская одну буквально никуда. Драгоценность этой женщины в принципе подпиталась драгоценностью того, что она намерена ему подарить… и, как всегда желал с Каролиной, Каллен предпочитает быть рядом все время.
Женщина отводит их на безопасное расстояние от двери, указывает на небольшой диван с цветными подушечками. Атмосфера ее кабинета не давящая, скорее располагающая, под стать профессии, цвета и нейтральные, и успокаивающие, для маленьких пациентов предусмотрены игрушки и белые листы с изобилием фломастеров. Рисунки Каролин в специальной папке на столе у Евдокии.
- Я не буду ходить вокруг да около, Эммет Карлайлович, - начинает психолог, только лишь они присаживаются друг напротив друга, - у Каролины то, что более простым языком можно назвать синдромом потери, стадия торга – одна из пяти стадий, предпоследняя. Она растеряна и смущена случившимся, не видит из него выхода и не понимает, как расценивать свое состояние. Как раз с этим мы и должны девочке помочь.
- В чем должна заключаться эта помощь?
- Мне сложно сказать по итогам первой встречи, но мне кажется, что в вашей семье тема ее матери нечто вроде закрытой книги. Не табу, но близко к такому определению.
- Ее очень расстраивают разговоры о ней, - хмурится Эммет, - и я знаю, что это логично…
- Эммет, мы с вами взрослые люди и понимаем, что воскрешение находится за гранью человеческого понимания, по крайней мере, пока, - серьезно говорит Евдокия, - детям сложно осознать, что мама или папа не придут к ним, потому что они в принципе физически больше не существуют. Наше статичное представление о смерти в детском воображении предстает в самых разных вариациях, от ангелов до незримых вымышленных друзей. Ребенку проще осознать правду, когда он хотя бы примерно понимает, что с его родным человеком, в какой форме он может его представлять. И нам важно корректировать эти представления.
- Вы предлагаете обсуждать с ней мать? – Натос невольно вздрагивает, мрачно хмыкнув. Ника кладет ладонь на его колено, и лишь это мужчину чуть успокаивает, - но это вызывает у нее лишь слезы.
- Не обсуждать намеренно по нескольку раз в день, но и не замалчивать, не делать вид, что говорить об этом запретно, - терпеливо разъясняет женщина, - нам нужно выработать спокойное отношение к воспоминаниям о Мадлен у Каролины. Эта главная цель всех сессий и залог успеха.
- Каролине и самой очень сложно поднять эту тему, - аккуратно произносит Вероника, со вздохом оглянувшись на дверь, - она наоборот старается избежать ее.
- Она боится непринятия с вашей стороны. Ей нужно показать, что свои мысли можно высказывать спокойно и смело, что их не осудят и не подвергнут критике. Каролине надо говорить о матери хотя бы потому, что это позволит ей выразить свои чувства. Она молчаливая девочка и, как я вижу, привыкла многое держать в себе.
- Да, она такая, - сострадательно протягивает Ника.
- Насколько велики шансы ей помочь? – Танатос разве что не сжимает руки в кулаки. Он слушает психолога, попутно анализируя собственные мысли и поведение дочери, и погружается в глубокое беспросветное отчаянье. Желание сделать что-то важное и нужное перемежается с ощущение абсолютного бессилия.
- Ей больно и тяжело, но в панические атаки при упоминании матери девочка не впадает, психика достаточно стабильная – все шансы, Эммет. При верном подходе, постоянных наших встречах – включая наши с вами – и соблюдении данных рекомендаций. Мадлен всегда была и будет частью жизни вашей дочери. Покажите ей, что вы это знаете, не глядя на ее смерть.
- Конечно…
Мужчина мысленно делает себе несколько пометок. Пытается взять ситуацию под контроль, а себя – в руки. Благо, присутствие Ники способствует трезвости сознания. А так же напоминает о незаданном вопросе.
- Мы бы хотели услышать ваши рекомендации еще по одному вопросу, - твердо произносит Танатос, пожав ладонь Бабочки на своем колене, - у нас с Вероникой будет ребенок. Как вы думаете, Каролине стоит это знать?
Евдокия чуть прищуривается, глянув сперва на Нику, а затем на него. Эммет неосознанно придвигается ближе к краю жены.
- Если у вас есть возможность немного подождать, я полагаю, что так будет лучше, - в конце концов, доносит свою мысль женщина, - вы убедите Каролину, что ее чувства и эмоции вами услышаны, и тогда, думаю, никаких проблем не должно возникнуть.

Карли, терпеливо перебирая короткую шерстку своего Эдди, ждет их на том же кресле, где осталась. С готовностью берется за папину руку, как только он ее протягивает.
- До свидания, - сдержанно прощается с Евдокией. И вместе с Никой и Натосом выходит в офисный коридор, уводящий к лифту. Паркинг на нижнем этаже.
В хаммере отца, с ногами забравшись на заднее сидение, Каролина молчаливо и несколько рассеяно чертит узоры на прозрачном оконном стекле. Танатос не выдерживает, оборачивается к дочери.
- Я очень люблю тебя, малышка. И я очень благодарен, что ты поговорила с Евдокией Павловной.
- Она не скучная, - пожимает плечами девочка, - и она почти ничего у меня не спрашивала… я… я тоже тебя люблю, папочка. И тебя, Ника.
Вздыхает, но как-то очень тяжело. Морщинками этот вздох расходится по лицу Натоса.
- Папа?..
- Да, котенок? – Эммет медленно выезжает с парковочного места, намеренный прежде, чем ехать обратно в Целеево, зайти за молочными коктейлями, какие Карли по вкусу.
- С дядей Эдом все в порядке?
- Да, Каролин. Он немного занят сейчас и поэтому не приезжает.
- Мы с ним говорили только раз за все это время, - грустно докладывает юная гречанка, - мне кажется, что он что-то не хочет нам рассказывать…
- Я не думаю, - утешает Натос, - просто совсем скоро должен полететь наш самолет. Ближайшую неделю мне тоже придется много работать.
Карли задумчиво приникает к стеклу. Рассматривает дорожное полотно и плотный поток машин, движущийся по нему.
- Но Нике ведь не придется?..
Надежда в ее голосе отзывается в груди Вероники и теплым покалыванием, и ледяным всплеском. Она оборачивается к малышке, нежно ей улыбнувшись. Мимолетом подмечает краткий взгляд Танатоса.
- Не нужно, Карли. Так что дни эти только наши с тобой.
Серо-голубые глаза гречанки чуть светлеют. Она благодарно кивает девушке.
- Тогда ладно…
 

Дамиру ставят венозный катетер.
Уже знакомая с этим на примере собственной кожи после жутчайшей интоксикации, представляю, как малышу неприятно. А если учесть его возраст и обстоятельства, в которых в данный момент он находится, так и вовсе страшно. Больно и страшно.
Мой маленький Колокольчик, вынужденный по просьбе медсестры не менять позы, смотрит на меня расширившимися голубыми глазами. Помимо вполне логичного испуга там все еще зияет чудовищная усталость, не прогоняемая никаким, даже самым спокойным сном. Дамир морально истощен, и любое новое потрясение, даже столь необходимое, для него тяжелее обычного. Почти невыносимо.
Я, присев на кресло у постели, рядом с малышом, в зоне его досягаемости. Пальцами касаюсь его плечика, разглаживая незаметные складки на больничной рубашке. Дамира это пусть и немного, но успокаивает. Он по-прежнему реагирует на это так, словно совсем скоро все закончится и уже не повторится, но, по крайней мере, не закрывается. Ему это нужно.
Медсестра у нас опытная, с профессиональной доброй улыбкой и выверенными до последней грани отточенными движениями. У нее в напарницах девушка помоложе, и она, придерживая локоть Дамира, одновременно с восхищением и опасением смотрит за каждым действием старшей коллеги. Как она освобождает катетер из упаковки, как ловко приставляет к иголке поршень, как вводит, выжимает, зажимает…
Колокольчик обреченно морщится, когда игла оказывается под кожей. Не дергается и не плачет, но дыхание у него сбивается. А когда медсестра закрепляет результат, устанавливая катетер максимально верно, проталкивая иголку дальше, левой щекой малыш утыкается в мою ладонь. Тут уж от тихого хныканья не удерживается.
- Ничего, милый, ничего, - шепотом, толком и не зная, какие слова будут здесь правильным, уговариваю его я. Не отстраняюсь и не пробую его самого прижать крепче. Сейчас балом правит Дамир, и ему решать вопрос о степени, крепости и долготе наших объятий. Мне греет душу, что они приносят ему какое-то облегчение.
- Какой смелый мальчик, - с почти искренним восхищением цокает языком медсестра, завершая свои манипуляции. Девушка рядом с ней, почему-то побледневшая, ждет их окончания не меньше малыша, - будешь доблестным офицером и защитником мамочки.
Я непроизвольно вздрагиваю на последнем слове, и Дамир, прильнувший ко мне, конечно же, это замечает. Ощущение эфемерности момента в голубых глазах становится сильнее. Он как-то разом сникает, даже чуточку отодвинувшись. Морщится.
- Конечно, будет, - стремясь владеть ситуацией, поддерживаю я. Дамира, уже павшего духом, глажу по черным волосам. Они такие же мягкие, как и его кожа. Они такие же, как у Алексайо. – Он замечательный мальчик.
Медсестра кивает мне, крепя катетер специальными фиксаторами, а за ним – лейкопластырными лентами, наконец, отпуская свою практикантку. Та спешит выйти в коридор.
Дамир как-то растерянно, неровно выдыхает. Боли больше нет, неприятных прикосновений – тоже, и малыш раздумывает, должен ли уже отодвинуться от меня на достаточное расстояние или еще нет. Его брови сходятся на переносице, лицо супится. Мальчик прикусывает губу.
- Ты, правда, молодец, - сообщаю ему я, наклонившись вперед и легонько поцеловав в лоб, - ты мой смелый мальчик.
Колокольчик очень низко опускает голову, практически полностью пряча лицо на моей руке. Очень тяжело сглатывает.
- Как насчет того, чтобы немного попить? – женщина снимает свои одноразовые перчатки, приметливо следя за ребенком, - я принесу.
- Да, спасибо, - за нас обоих отвечаю я. Дамир ничего не пил с момента моего появления здесь, а прошло уже часа четыре.
Возражать малыш не намерен – не сейчас. Кожей я ощущаю дрожь его ресниц, но слез по-прежнему нет. Он еще себя мучает.
- Здравствуйте! – медсестра, намеревавшаяся покинуть палату, останавливается в дверях. Я, сидящая ко входу спиной, не сразу замечаю зашедшего. А вот Дамир, хоть и пытается спрятаться, сразу. На мгновенье поднимает голову, а уже видит. И тут же опускает обратно, словно обжегшись.
- Здравствуйте, - вежливо отвечает женщине Ксай. Пропустив ее, прикрывает за собой дверь в палату. Заходит тихо. И так же тихо делает несколько шагов по направлению к нам.
Видимо, Ольгерда еще нет.
- Дамир, Эдвард здесь, - будто он и так не видит, говорю мальчику я. Приглаживаю его волосы, касаясь их довольно ощутимо, в надежде, что не заметит, что я меняю позу. Пересаживаюсь на краешек его постели, освобождая Алексайо кресло.
Но мальчик замечает. И, как нечто абсолютно ожидаемое, принимает. Послушно отстраняется от меня, неловко сдвинувшись на простынях вглубь кровати. Сильно поджимает губы, собственным телом задев пострадавшую ладошку.
Жалкая картинка. Мне стоит трудом сдержаться, даже Ксай не остается безучастным, отреагировав на это очертившейся глубокой бороздкой на лбу. Я говорила ему, что Дамир сломлен и не верит, будто нам хочется оставаться с ним рядом хоть на какое-то время. Но теперь Эдвард видит все собственными глазами, включая повреждения малыша, а это невозможно воспринять с равнодушием, пусть и вынужденным, именуемым самоконтролем.
Он присаживается в кресло медленно, дабы Дамир видел его целиком и полностью, включая аметистовые глаза. Их взгляды – голубой и фиолетовый – на мгновенье-таки пересекаются, когда Колокольчик решается посмотреть на Ксая… и что-то электрическое, искрящееся пробегает между ними.
Малыш снова сглатывает. В горлышке у него совсем сухо – морщится.
Алексайо протягивает ребенку обе своих руки. Кладет на простынь на небольшом расстоянии от него, развернув внутренней стороной ладоней и терпеливо ожидая вердикта. Не пытается не касаться, не гладить его без разрешения.
- Не бойся меня, Дамир. Я обещаю, что у тебя нет ни единого повода меня бояться.
Говорит Эдвард уверенно и спокойно. Но все же весь его вид, все его лицо, сегодня потерявшее какую-то часть маски вечного самоконтроля, так и светится добротой. У Алексайо самое большое и самое прекрасное сердце на свете, убеждена я. И, видя его таким, я надеюсь, однажды убедится и Дамир. Сможет хоть немного, хоть на грамм, но поверить сейчас своему Защитнику.
Тело Колокольчика несильно подрагивает. Опустив взгляд так низко, как только это возможно, он надеется спрятаться за пушистыми ресницами. Только вот от пары капелек влаги они чернеют, становясь тяжелыми.
- Я рад тебя видеть, малыш, - продолжает Ксай, не теряя надежды. Он, как никто, знает, что такое врачевать души. Не торопится, не форсирует события и не выпрашивает у мальчика ответы, просто говорит. Однажды этими разговорами он смог дозваться и меня. – Я знаю, что тебе сейчас больно, и я прошу у тебя прощения. Я сделаю все, чтобы больше такого никогда не повторилось.
Дамир нечеловеческими усилиями заставляет себя оторвать взгляд от простыней. Робко, будто все это – мираж, посматривает на Алексайо. В такт его словам, что звучат так искренне и невероятно одновременно. Его веки краснеют.
Я не вмешиваюсь, давая им либо возродить недавно установленный контакт, либо создать новый, прочный, знаменательный именно этим днем. Я не сомневаюсь в Эдварде, сколько бы он был в себе не уверен и сколько бы не строил лишних теорий. Ксай откровенничает со мной, давая себе и своим мыслям слабину, но в процессе, как сейчас, с Дамиром, он… знает, что он делает. И идет по четко намеченному плану.
Наоборот, со своего места, пользуясь моментом, я тихо рассматриваю расположившуюся так близко картинку, о которой вчера еще и не могла мечтать: они, такие похожие, друг напротив друга. По тонкому льду, состоящему из переживаний Эдварда, неверия Дамира, накаленности ситуации и боли, что она в себе несет, все же движутся навстречу друг другу. Находят достаточное количество сил, даже если приходится переступать через свои самые большие страхи.
Находясь в этой палате почти три часа назад, когда Дамир только-только приходил в себя, я чувствовала неуверенность, ужас и боль. За повреждения Дамира, за его пострадавшую душу, за решение и поведение Ксая, за то, что в принципе будет с нами всеми происходить.
Но вот мы здесь, мы втроем, и я… спокойна. Знаю, что маленькому Колокольчику будет хорошо с таким папой, как Эдвард, и очень надеюсь, с такой мамой, хоть я и не заслуживаю этого имени, как я. Со своей семьей. Мы будем в состоянии дать ему то, в чем он так нуждается. Мы, уповаю, уже это делаем.
Дамир очень осторожно, словно бы раскрытая ладонь Ксая мышеловка, а не попытка заслужить его доверие, притрагивается к пальцам Алексайо. Будто проверяет, настоящие ли они, или ему кажется. Все, что ныне происходит, кажется.
- Я хочу быть твоим другом, Дамир, - аккуратно пожимает его пальчики в своих Ксай. Терпеливо ждет, пока ребенок позволит заглянуть себе в глаза. По опыту знаю, каково это – смотреть прямо в аметисты и слушать их. – Я буду очень стараться и надеюсь, что ты дашь мне попробовать.
Мальчик неглубоко вздыхает, чуть явнее прикасаясь к руке Каллена. Его здоровая ладонь уже почти полностью в ней.
Эдвард тронуто улыбается уголком губ, подмечая это. Аметисты подергивает концентрированной нежностью.
Я наклоняюсь, мягко погладив плечико, а затем в надежде, что это не слишком, щечку моего золотца. Бледная скула Дамира краснеет. Отрываясь от Алексайо, на мгновенье взгляд ребенка принадлежит мне. Недоверчивый, но с явным желанием этой верой обладать. Почти болезненной.
Мы с Ксаем переглядываемся всего секунду – этого хватает, потому что решение не подлежит ни обсуждениям, ни сомнениям, ни отмене. Оно безоговорочно, и оно… очень нужно Дамиру.
- Малыш, мы с Эдвардом хотели бы рассказать тебе одну важную вещь.
Мальчик храбрится, как только может, сколько только этой храбрости еще осталось в его маленьком теле. Он пытается быть… достойным, нравиться. Не пускает на лицо страх, какой зияет в глазах, сдерживается от того, чтобы опустить взгляд и зарыться лицом в подушку, пролить пару слезинок, в конце концов. Ему больно, и боль опять не имеет выхода, ни физическая, ни моральная. Смелость. Он очень хочет быть смелым и с честью, как вчера, услышать страшные слова о расставании.
Бедный мой. Однажды, клянусь, даже и мысли такой в голове твоей не возникнет, любимый. А пока…
- Мы хотим усыновить тебя, Дамир, - четко и ровно проговариваю я, сама с трудом удержав голос в узде, дабы не испортить момента и ни на каплю не расплескать зарождающуюся веру в мальчике.
- Чтобы ты стал нашим сыном, - заканчивает за меня Алексайо. Самостоятельно и довольно крепко, хоть и бережно пожимает ладонь малыша.
В палате повисает звенящая тишина.
Колокольчик смотрит на нас, переводя глаза с меня на Эдварда, практически не моргая. В голубых омутах его медленно, но верно зарождается крохотный смерч. Он начинает разносить привычный мир в щепки, но пока слишком слаб, еще может остановиться – если мы вдруг запнемся, или кто-то засмеется или вдруг поймет, что сказали, и откажемся от этих слов… Дамир ждет, искренне ждет этого, отчего мое сердце сжимается от боли. Он не верит.
Но ни я, ни, разумеется, Ксай обратных шагов делать не намерены. Скорее наоборот, тем, как я глажу его, призывая отпустить сдерживающие оковы и просто услышать, тем, как правильно лежит его ладонь в ладони Ксая, и выглядит это единым целым, доказываем, что нет здесь ни шуток, ни лжи. Он любимый маленький мальчик. Он больше не будет один.
- Мы с тобой, Дамир, - негромко, обращая и без того ясные слова в несомненную слышимую истину, произношу я.
И почти в такт этому, возможно, с выдержкой в пару секунд, Дамира… прорывает. Эмоции, выбрасываясь через края созданных им загородок сдерживания, погребают мальчика под собой. Слишком слабый, чтобы им сопротивляться, слишком исстрадавшийся, дабы захотеть этого, он сдается. Горько и режуще плачет, пальчиками зажимая свою простынку и наволочки, беспомощно постанывая от такой разной, но одинаково сильной боли. Он судорожно вздыхает, а все равно не может урвать достаточно воздуха. Хочет и сказать что-то, и обнять меня посильнее, и глянуть на Эдварда… так много хочет, и так мало ему удается. В одиночестве.
- Любимый мой, - я склоняюсь к малышу, не в состоянии больше смотреть на это вот так, с расстояния, пусть и малого. Обнимаю несопротивляющегося мальчика, прижимаю к себе. Дамир дрожит уже всем телом и довольно ощутимо. Кусает губы почти до крови, когда старается заглушить свои рыдания, а не может.
Алексайо отпускает ладонь мальчика. Позволяет ему полноценно обвиться вокруг меня.
На открывающееся взгляду зрелище он смотрит с выражением плохо скрываемой муки на лице. Постепенно в аметистах затвердевает четкая установка, во что бы то ни стало помочь Дамиру. Алексайо смотрит на него, и я вижу, вижу, что что-то меняется в восприятии. Пусть и не так быстро, пусть и не так заметно, но сдвиг идет. Серьезный.
- Это правда, Дамир, - твердым тоном, какому грешно не поверить даже в сегодняшнем состоянии малыша, обещает Ксай. Накрывает пальцами черноволосый детский затылок, как при желании защитить делает со мной, - мы никому тебя не отдадим. Тише.
- Никому, - сорвано вторю мужу я, крепко целуя и детский лобик, и виски, и макушку. Дамир заходится сильнее, никак не в силах совладать с собой, но ему нужны эти слезы. Ему необходимо хоть как-то, но выразить свою боль.
И тем полезнее оказывается вода, с которой через некоторое время возвращается медсестра. Сидя у меня на руках, надежно приникнув к груди, но поглядывая на Хамелеона, замершего на своем кресле, Дамир медленно, но с не проходящим желанием пьет содержимое бутылочки. Почти не морщится.
Я убираю взмокшие волосы с его лба, глажу кожу. А потом наклоняюсь к ушку еще всхлипывающего мальчика, постепенно начинающего успокаиваться, и признаюсь:
- Я люблю тебя. Мы оба тебя любим, Дамир.