Kapitel 19. Frohe Weihnachten
Teil 1. Zu schweigen
Teil 1. Zu schweigen
«Frohe Weihnachten» - поздравление с Рождеством (дословно: Счастливого Рождества) на немецком языке, в немецкоговорящих странах
Zu schweigen - хранить молчание
Счет закрывает Эдвард. Темно-серой матовой картой слегка касается терминала, оставляя двадцатку чаевых нашему официанту. Хорасс не успевает даже среагировать, а парень, добродушно улыбнувшись, уже отдает Эдварду чек. Террен предупреждающе накрывает своей ладонью руку спутника.
Фабиан, что только и ожидает окончания этого семейного ужина, встает из-за стола первым. Резво отодвинув наполовину выпитый капучино, снимает, сдергивает с вешалки свое пальто.
- Я буду на улице.
Террен, уже несколько опьяневшая, утомленно вздыхает. Она смотрит сыну вслед без подозрений и хмурости, скорее с усталостью. Ее помада уже не такая яркая, черты лица расслабились от игристого, а прическа не так идеальна. Террен все равно красива до безумия, той статной, взрослой, особой красотой... но теперь кажется куда более земной. И куда более свободной. Смеется, когда Хорасс подает ей пальто, а она не сразу попадает в рукава. Легко целует мужчину в щеку.
- Давай, Терри, - уговаривает он, все же надев на нее верхнюю одежду. – Вот так.
Он уворачивается от очередного поцелуя, пунцовея. Взгляд переливается огнями, губы подрагивают – но не больше. Торопливость Хорасса Террен не трогает, но она его слушает. И смотрит довольно-таки влюбленно.
Гийом, в отличие от старшего брата, не хотел бы, чтобы вечер заканчивался. Он без особого желания покидает свое место за круглым столом, невысокой тенью следуя за Эдвардом. В уголках его синих глаз уже начинают собираться слезы.
- Парки, - Сокол протягивает ему куртку, ласково погладив по светлым волосам. Гийом супится, но не отказывается одеваться.
- Белла.
Мне Эдвард подает пальто в точности, как делал все эти месяцы прежде – непринужденно, в удобной манере, чтобы было легко и надеть, и сразу застегнуть. Однако движения его сегодня отрывистые, довольно жесткие. И взгляд, мерцающий из-под ресниц, ничего хорошего мне не обещает – острый и растревоженный. Он будто что-то выспрашивает.
Впрочем, со стороны все выглядит вполне обычно. Террен с Хорассом на нас и не смотрят, а Гийом просительно дергает папин рукав, привлекая внимание.
- Я тут, любимый. Я тут.
Эдвард наскоро набрасывает на себя пальто, даже не потрудившись застегнуть его. Дает Паркеру руку, надежно обвивая его тонкие пальчики. Мальчик судорожно вздыхает.
Дверь всем открывает Хорасс. Она тяжелая, деревянная, со вставками стеклянных витражей – и ему приходится налечь на нее, чтобы поддалась. Ветер на улице свирепствует с новой силой, взметывая вверх каскады снежинок. Самая настоящая Атлантика.
- Тревор! – и возмущенно, и встревоженно восклицает Террен, спустившись по небольшой лестнице входной группы. Фабиан подпирает перила, едва накинув верхнюю одежду на плечи – ветер нещадно треплет полы пальто, но юноше это мало интересно. До оклика матери он в принципе смотрит прямо перед собой.
- Не холодно.
- Еще чего! Застегнись ты, ради бога, - со страдальческим видом поморщившись от порыва ветра, бывшая миссис Каллен кутается в свою одежду, подняв воротник.
Фабиан ее не слушает и Террен в отчаянье оборачивается на Сокола. Паркер, так и не отпустивший его руку, жмется к папиному боку.
- Эдвард, скажи ему! Он с ума сошел.
Сокол неглубоко вздыхает, пропуская меня вперед. Мрачно смотрит на Фабиана.
- Это его дело, Террен. Последствия тоже разгребать ему.
Я удивленно оборачиваюсь на Эдварда, но он в упор меня не замечает. На долю секунды в пустом взгляде Фабиана вспыхивает праведный ужас, такое исколотое, горькое отчаянье... он сглатывает, поспешно моргнув. И хмыкает, отвернувшись от отца.
- Точно, vati.
Террен хмуро наблюдает за всеми членами своей семьи – бывшей и настоящей – не в состоянии взять толк это молчаливое противостояние. Поднимает вверх ладони в жесте отчаянья.
- Хорасс, заводи машину, пожалуйста. Иначе все кончится пневмонией.
Хорасс, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу на ветру, более чем рад такому предложению. Он кивает мне, наскоро пожимает руку Эдварду.
- Спасибо за вечер. Счастливого Рождества.
И скрывается внутри безразмерного кроссовера, резво активируя зажигание. Машина оживает с громким рычанием, фары освещают улицу на добрых три метра. Гийом придушенно всхлипывает.
- Папа, я не хочу... я домой хочу...
- Паркер! – Террен, ужаленная такими словами младшего сына, складывает руки на груди. – Ну что это за новости? Мы ведь обо всем уже поговорили.
- Там будет Хорасс, - как оправдание шепчет мальчик, закусив губу. Первая слезная дорожка уже появляется на его щеке.
- Конечно будет. Хорасс совсем скоро будет жить с нами, об этом мы тоже говорили. Паркер, ты ведешь себя как маленький мальчик.
Гийом всхлипывает в голос, отвернувшись от нас. Боже, а ведь когда-то он был также расстроен, что папа теперь со мной...
- Садись в машину, Терри, я посажу его сам, - прерывает Эдвард.
Забирает сына на руки, надежно перехватив в объятьях.
- Иди сюда, Spatzen. Мой самый великий актер современности, ну что ты.
При всей его хмурости и суровости, что так ясно правят балом в конце этого вечера, с ребенком Эдвард говорит тихо и ласково. Этот доверяющий, нежный тон я уже слышала. И я знаю, как он ощущается... как хочется ему поверить.
- Видимо, я тут окончательно не к месту, - фыркает Террен, демонстративно затянув пояс пальто сильнее. Не спорит с Эдвардом, хотя ей хочется. Поворачивается ко мне.
- Хорошего вам вечера, Изза. Спасибо, что приехали.
- Счастливого Рождества, Террен, - сдавленно отвечаю я. И мой тон, кажется, ее удовлетворяет. Снисходительно кивнув мне, Террен направляется к машине. Фабиана, уже один раз не послушавшего ее, оставляет в покое.
Теперь нас здесь четверо.
Сокол шепчет что-то Гийому на ушко, мягко потрепав его волосы. Мальчик, изредка всхлипывая, слушает. Фабиан сострадательно посматривает на брата.
- Тревор...
- Чудесный ужин, с праздником! - оживая с первым же моим словом, юноша натянуто улыбается. Подступает ко мне на шаг ближе, легко-легко придержав за талию. Едва касается щекой волос, со стороны вряд ли заметно. И говорит:
- Я тебе поверил, не подведи меня.
А потом отстраняется, еще более натянуто, сдавленно улыбнувшись. В уголках его черного взгляда, давно потухшего, вижу серебристые слезы. Боже мой.
- Веселого Рождества, vati, - желает он Эдварду, все это время, кажется, не сводившему с нас глаз. Похлопывает его по плечу и Сокол, освободив одну руку, обнимает сына. Фабиан очень быстро отстраняется, вздрогнув. И это от отца не укрывается.
- Фаб?
- Очень холодно, - шепчет тот, поспешно отходя к машине. Резво открывает дверцу заднего сидения и, громко хлопнув, закрывает ее. Скрывается в темноте салона.
Эдвард теперь смотрит на меня – очень внимательным и жестким взглядом. Невольно опускаю глаза.
- Гийомка, я позвоню завтра, ладно? – он переключается на младшего сына, поцеловав его волосы. – А двадцать пятого уже увидимся. Повесились там, пожалуйста.
- Пап, я не хочу...
- В следующем году будем встречать Рождество вместе, я тебе обещаю. А в этом – вместе проведет Новый год. И вообще. Все. Давай-ка, мама ждет. И Белла у меня тут мерзнет.
Мальчик подавляет всхлип, шмыгнув носом. Папа гордо смотрит на него, утерев горькие слезы, и Гийома это подкупает. Напоследок крепко-крепко прижимается к отцу, придержав того за шею. А потом смело кивает, отстраняясь. Эдвард лично открывает ему дверь в авто, отпустив на ноги уже у самой машины. Хорасс встревоженно поглядывает в зеркало заднего вида. Террен потирает пальцами переносицу.
- С Рождеством, папочка, - тихонько бормочет Гийом, отпуская его руку. Эдвард целует маленькие пальчики в своей ладони.
- С Рождеством, мой Spatzen.
Хорасс, мигнув фарами, сразу же выезжает с парковочного места. Эдвард еще не успевает отойти от поребрика, а «Тайота» уже встраивается в полосу движения. Выключает аварийные огни.
Каллен указывает мне на нашу машину. На ходу достает ключ-карту, открывая ее. Сразу же садится на водительское сиденье, избегая извечного ритуала открыть и закрыть мою дверь. Я начинаю догадываться, что что-то происходит. Эдвард своим молчанием эту веру лишь подкрепляет.
И все же, я не знаю, что мне следует сказать. Сажусь в «Порше», пристегиваю ремень безопасности, откидываю голову на спинку сиденья. Не удивляюсь тому, как резво Эдвард выезжает на дорогу. Игнорирую сигнал какого-то авто за нами, что не ожидало такого маневра. Прикрываю глаза.
Когда открываю их, огни Портленда уже меркнут в зеркале заднего вида. В обоих окна расстилаются перед нами снежные долины, скалистый обрыв океана и высокие темные деревья леса чуть впереди. Одноколейная дорога, совсем без освещения, ведет к поселку.
На протяжении всего пути домой, около получаса, Эдвард не произносит ни слова. Его профиль все так же заметен, пусть теперь и в свете фар, красивые черты кажутся напряженными, руки до белизны костяшек впиваются в руль. Эдвард дышит ровно, не слышно, но губы его сжаты в узкую полоску. Где-то впереди мигает портлендский маяк.
Музыки, радио, звуков океана – ничего нет. Сплошная тишина, плотная и ощутимая кончиками пальцев. Она мешает как следует вдохнуть, не говоря уже о том, чтобы нарушить это молчание. Я просто молюсь, чтобы мы поскорее добрались домой.
Белый трехметровый забор. Ворота. Узкая дорога вдоль домов, уже освещенная парой фонарей вдоль тротуара. Не во всех коттеджах горят окна, а в конце поселка, рядом с нами, и вовсе полная темнота. Соседей нет, машины сюда не доезжают, а весь свет – россыпь фонариков на веранде. Яркие фары «Порше» пугающе освещают бетонную конструкцию дома, растения в нишах кажутся иллюстрацией к фильму ужасов.
Эдвард паркуется на подъездной дорожке, все еще игнорируя гараж. Гасит фары. Вынимает ключ-карту. Все вокруг погружается в полноценную тьму, не разбавленную и толикой звука. Я боязливо поглядываю на Сокола.
Он словно бы о чем-то думает. Смотрит прямо перед собой, точно как Фабиан у лестницы, неслышно прокручивает по кругу длинными пальцами ключ-карту от авто. И полноценно игнорирует мое присутствие.
- Эдвард, - пугаюсь звучанию своего голоса, совершенно чужого здесь. Легко касаюсь его ладонью своими пальцами и Каллен, оживая, убирает руку. Открывает свою дверь.
Снег хрустит под ногами. Его снова порядочно намело и на двор, и на дорогу. Впрочем, узкая тропка все еще расчищена к крыльцу. Я не верю, что на этой лужайке не так давно дети играли в снежки. А где-то за этими огромными окнами на пустой кухне я сказала, что мне здесь нравится. Дом этой ночью под стать Эдварду – величавый, молчаливый и пугающий. У меня пересыхает в горле.
Я чувствую присутствие мужчина за своей спиной – на расстоянии полушага, как повелось. Он все еще молчит, но пропускает меня вперед, не дает остаться вне поля зрения. И лично открывает дверь, дважды провернув блестящий ключ – почти наощупь.
Свет в прихожей включаю я. Ударяю по выключателю, резко обернувшись на Сокола. Он хмурится от ярких ламп на потолке. Коридор – одно из немногих мест, где в доме Эдварда используется центральное освещение.
- Я слушаю, - с нажимом говорю, как могу отбиваясь от этой липкой, давящей тишины и пространного выражения его лица. Мой вечер методично превращается в кошмар... и я правда не знаю, что такого могло случиться. Эдвард настолько расстроен из-за реакции Гийома? Ужина с Хорассом? Поведения Фабиана? Моим? Чем? Я не хочу гадать. Я очень устала.
- Что ты слушаешь, Белла? – с толикой издевки интересуется он.
- Тебя. О том, что происходит.
Он чинно кивает, снисходительный к моему тону. Снимает пальто, медленно разминая мышцы.
- Мы поговорим. Раздевайся.
- Эдвард.
- Я сказал, раздевайся, - повторяет, игнорируя мою попытку продолжить. Вешает сперва свое, а затем мое пальто на крючок в прихожей. И первым проходит в гостиную.
В этом пустом, незнакомом доме я чувствую себя лишней. В эту секунду, когда Эдвард ведет себя подобным образом – особенно. Делаю глубокий вдох, должный придать решимости, и иду следом за ним. Загорается два торшера по обе стороны от дивана. Эдвард кивает мне на его подушки.
- Ты меня пугаешь, - признаюсь, выискивая в этом человеке, таком непроницаемо-жестком сейчас, моего Эдварда. Все это сильнее и сильнее напоминает дурной сон. И совсем не вяжется с тем настроением, с которым этот вечер мы начинали.
- Ты взрослая девочка, чего бояться, - пожимает плечами Каллен. И все же, садится рядом. Поворачивается ко мне всем корпусом, обе ладони устроив на своих коленях. Внимательно смотрит в глаза. В его радужке горят синие огни. Ярости?..
- Вот теперь я слушаю, - наставляет Эдвард, не позволяя мне отвести взгляд. И всем своим видом демонстрирует внимание.
- Слушаешь что?..
- Все, что мне нужно знать. Рассказывай.
Я не понимаю. Правда не понимаю, что произошло. Он слышал что-то из нашего разговора с Фабианом? Видел Кэтрин? Террен, быть может, ему сказала?.. Я не знаю. Меня душит отчаянье Фабиана по поводу того, сдержу ли обещание... и душит правда, которую я не хотела, но которую обязана была узнать. Чтобы помочь ему. Им обоим. Да что же это...
- Изза! – восклицает Сокол, недовольный моим молчанием. Не касается и кончиком пальца, но голосом словно бы бьет наотмашь. Я до крови закусываю губу.
- Я не...
- Не говори, что не понимаешь. Не смей.
У него очень страшно переливаются глаза. И то, как дрожит уголок слегка приоткрытых губ, как пульсирует на шее и у виска синяя венка... и как правая ладонь, что поспешно убирает от меня подальше, сжимается в кулак.
Господи.
- Эдвард, что происходит? – из последних сил собираю крохи смелости по закоулкам, в надежде дозваться до того человека, с которым приехала в этот город. И с которым, кажется, живу вот уже пару недель.
- Я хочу, чтобы ты сказала сама.
- Что сказала? Пожалуйста.
Он поджимает губы, окинув меня таким оценивающим, презрительным взглядом, что в пору удавиться. Эдвард никогда прежде так на меня не смотрел.
- Фабиан.
- Фабиан?..
- Что происходит у вас с Фабианом, Изза? – четко проговаривая каждое слово, зовет он.
На мгновенье в комнате снова повисает абсолютная тишина. Я слышу, как стучит в груди сердце. В мрачноватой гостиной все предметы внезапно обретают особую яркость.
Он услышал все же?.. Что мне ему сказать?..
- Я знаю, - приняв мое молчание за какой-то ответ, Эдвард тяжело сглатывает. Придвигается ко мне ближе на пару сантиметров. Взгляд пылает, ресницы дрожат. – Считай, что я знаю. Говори.
С чего следует начать? Я с силой сжимаю ладони в замок, искренне стараясь ухватиться хоть за какой-то кусочек этой истории. Я не знаю всей картины, я лишь слышала отголоски случившегося и я правда... мне кажется, я правда... не могу сейчас. Потому что я сама не все знаю.
Эдварда мое молчание сводит с ума.
Он резво поднимается на ноги. Меряет шагами гостиную. Часто и сорвано дышит.
- Я должен был понять это раньше. Еще с самого начала, когда ты стала так его выгораживать, - он сжимает зубы, с ненавистью глядя на стену перед собой. – Или когда начала носить этот браслет. Ты думаешь, я не знаю, чей он?
- Фабиан отдал мне его сам, Эдвард, - коротко глянув на свое новообретенное украшение, негромко уточняю я.
Сокол морщится, как от боли. Останавливается посреди комнаты.
- И когда планировалось сказать мне?
- Он не хотел, наверное, чтобы ты знал. Про браслет. Это нечто вроде нашего с ним мирного договора.
По лицу Каллена проходит судорога. Злость в его чертах меняется на отчаянье за долю секунды. Эдвард поворачивается ко мне всем телом, сжав пальцами ряд пуговиц рубашки.
- Белла, как давно?..
Я поднимаюсь ему навстречу, не могу больше сидеть. С тревогой встречаю его изменившееся выражение лица и жестов. Боязливо, и все же накрываю пальцы Эдварда своими. Пуговицы трещат от его хватки.
- Что с тобой?
- Что с тобой? – переиначивает он, так горько и пронизывающе усмехнувшись, что по моей спине бегут мурашки. – Эти разговоры по ночам, эти ваши взгляды, рассказы, то, как он вдруг проникся к тебе, хотя не мог и смотреть без дрожи... Белла...
В моей голове рождается страшная, ужасающая мысль. Я гоню ее прочь.
Эдвард часто дышит, глядя на меня с настоящим родительским отчаяньем. Там где-то есть и злость в его взгляде, и горечь, и какое-то вопиющее чувство несправедливости... но больше всего отчаянья. Застарелого, щедро сдобренного болью и утонувшего в горе. Я его словно бы убиваю прямо сейчас.
- Falke, иди ко мне, иди сюда, - принимаю бразды правления в свои руки, справляясь с внезапно накатившим испугом и принимая более здравое решение. – Садись на диван. Я принесу воды. Я не понимаю, что с тобой, но ты мне скажешь. Давай же.
Он не дает мне и шага сделать. Рявкает, сжав руку, как только касаюсь его ладони. Синие глаза зияют бездонной мглой.
- Как давно ты спишь с моим сыном, Белла? – страшным голосом спрашивает Эдвард.
О. Господи.
Вот оно. В яблочко. То самое невозможное, что мелькнуло в мыслях минуту назад.
От ошеломления я не знаю, как ему ответить. Открываю и закрываю рот, не в силах в это мгновение выдавить ни звука. Ненавижу себя, что молчу, и ненавижу, что должна ответить на такое. Как вообще ему в голову?.. Как же... и я? С ФАБИАНОМ?
Надо что-то делать. Эдвард видит в моем молчании подтверждение. Краснеет его лицо и крепче сжимается рука на моем запястье. Пугающе блестят его глаза. И этот оскал, выражение лица, дрожь каждой мышцы... и всего тела... но я не боюсь. Больше я не боюсь, хотя сейчас, чудится, Эдвард ближе всего к тому, чтобы ударить меня. Если бы когда-то в параллельной вселенной лон это и сделал... он сделал бы это сейчас.
Я перехватываю его ладонь на своей руке, впившись ногтями в кожу. Заставляю себя услышать. И смотрю прямо в глаза.
- НИ-КОГ-ДА, - по слогам произношу. Выдыхаю. И снова. – Никогда, Эдвард.
Он не отпускает меня. Смотрит на лицо – медленно, внимательно, пронзительно. На наши руки. На меня целиком. На комнату вокруг. И снова – глаза в глаза. И я смело ему отвечаю.
- Скажи мне правду, - требует.
- Я никогда и ни за что не стала бы... с Фабианом. Он ребенок, Эдвард. Он твой ребенок.
- Я имею право знать, - настаивает, все еще не доверяя. Поднимает выше ту руку, что держит – мне не больно или я просто не чувствую боли, не знаю, но не вырываюсь. И браслет аккуратно сдвигается чуть ниже, когда он указывает на него. На одном из камней сияет выбитое белым «Райдо».
- Я тебе еще раз говорю: нет. Никогда.
Я сею в нем зерно сомнения. Уверенным тоном или пронзительным взглядом, а может этой вопиющей честностью, которую не прячу. Но Эдвард отпускает мою руку. Отстраняется. Смотрит на меня сверху-вниз, с толикой надменности, но потерянно. Впивается правой ладонью в свои волосы. Задыхается.
- С чего ты вообще это решил? – я начинаю плакать, но не сразу это замечаю. Слезы просто появляются на лице, без всхлипов, без рыданий, без истерики. Я говорю ровно, а они текут. И только то, как жжется от соленого тепла кожа, позволяет мне их заметить.
- А что мне думать? – Эдвард смотрит на меня полубезумным взглядом, сжав зубы. – У вас какие-то тайны, он тебе доверяется, ты его слушаешь... учишь меня, как его слушать, что-то рассказываешь... и сегодня...
- Что сегодня?
- Где вас носило пятнадцать минут? Откуда можно такими вернуться?
Я прикладываю ладонь ко лбу, пылающему, хоть как-то надеясь остудить кожу. Убираю с лица волосы, они липнут к мокрой коже.
- Там была Кэтрин.
- Где была?
- В туалете. Она ждала меня в женском туалете.
Эдвард сглатывает, стараясь сопоставить мои слова и то, что происходило в ресторане. Изумление перебивает все иные эмоции на его лице – постепенно, но уверенно.
- Кэтрин, которая со мной?..
- Да. Фабиан увидел и зашел следом. Он велел ей убираться.
Эдвард резко выдыхает, обе ладони сжав в кулаки. Снова краснеет его лицо.
- Почему ты не сказала мне?!
- Я не успела. Я боялась оставлять ее с ним наедине.
- Что ей надо? Откуда он ее знает? Она его?!
- Я не знаю. Я... не знаю.
Он накрывает голову руками, по малому периметру обходит гостиную – резкими, широкими шагами. Все еще часто дышит, но уже тише. Останавливается у одной из стен. Что есть мочи ударяет в нее кулаком. Выдыхает. Жмурится. И еще раз.
Я отхожу на шаг назад, хотя кажется, не могу двигаться. Теперь плачу по-настоящему. В горле появляется ком.
- Что ты делаешь?..
Эдвард медленно качает мне головой, прислонившись на пару мгновений к несущей стене комнаты. Костяшки на его правой ладони чуть содраны, но не критично, крови нет. И взгляд постепенно проясняется. На смену отчаянью и боли приходит трезвость. Какой-то даже ясный расчет.
- Скажи мне еще раз. Вслух.
- Что?..
- Что не спала с ним. Скажи мне громко и вслух, - требует, оставаясь на прежнем месте. Не пугает меня, не идет ближе. Хотя куда уже больше пугать... теперь-то.
- Я не спала с твоим ребенком. И никогда не стану. Я беспокоюсь о нем как о мальчике, Эдвард. Он исстрадавшийся маленький мальчик. И я горжусь тем, что он мне доверился, не стал меня ненавидеть. Вот и все.
Каллен делает глубокий вдох, потерев пальцами переносицу. Теперь смотрит на меня с раскаяньем. Но кому сейчас оно нужно, это раскаянье.
- Я не понимаю, как ты мог даже подумать... меня убивает, что ты мог так подумать, - говорю ему, кусая губы и стараясь проигнорировать редкие всхлипы, - я дала тебе повод?
- Я не знаю, что мне думать, Белла. Прости меня.
- Ты ревнуешь меня к каждому столбу. К Даму. К Керру. Хорошо. Я стерпела. Ты такой. Я стерпела и к Александеру, и к прочим... но к ребенку. Эдвард, к своему сыну? Что у тебя с головой?!
Я обхватываю себя руками, морщусь от этого бесконечного потока слез. Дыхание все же начинает сбиваться.
- Мы оцениваем людей в меру своей испорченности, - горько признает Эдвард, взглянув на меня из-под ресниц. Куда-то пропадает его запал и сила, а я вдруг распаляюсь как никогда. - Я прошу прощения.
- Это точно, - энергично киваю, принимая такой ответ. – Очень точно, Эдвард. В меру твоей испорченности. Все, что происходит вокруг нас – все, что происходит с твоими детьми... ты тому причина.
Я говорю ужасные слова. Вряд ли бы я позволила себе хоть когда-то их... но сейчас – да. Глядя ему в глаза, видя его перед собой и выслушав... и зная про Фаба.
Эдвард стойко реагирует на мою фразу. Медленно, очень сдержанно кивает. Признает.
- Ты права.
- Да уж... я не рада, что я права, - качаю головой, поспешно оглянувшись в поисках отступления. Морщусь, тыльной стороной ладони вытерев эти слезы. - И с меня на сегодня хватит.
Я сбегаю от него. Не от него даже, от себя. Чтобы не сказать чего еще. Потому что я не знаю, на что сейчас способна. Меня душит отчаянье выложить Эдварду всю правду, какую знаю, о Фабиане, и дать ему помочь сыну... и также лишает рассудка другая сторона того же отчаянья – что на место Кэтрин он поставил меня. Он допустил такую возможность. Потому что я прислушалась к мальчику, так жаждущему понимания... и я позволила ему говорить. Я пробилась к Фабиану... меня не просили, никто бы не просил, это да. Но он же был там совсем один! И в этом туалете он был один на один с ней. С любящим отцом и заботливой матерью за соседним столом.
Пьяно, ошеломленно усмехаюсь сама себе – и своей жесткости, и резкости, и решительности, и трусливому молчанию – и запираю дверь ванной комнаты.
Нужно немного успокоиться. Хоть немного. Хоть чуть-чуть.
Включаю воду. Брызгаю ее, холодную, на лицо. Вытираю слезы. Смываю косметику. Стелю на пол ванной белое полотенце для ног – и иду в душ. В кипяток. Кипяток мне всегда помогает.
* * *
Я закрываю глаза, ощущаю твои чувства на мне,
Раны на спине.
Увязли пророки в пороках и оставляют наследие
С нами наедине.
Вдох инфернальной любви
пробуждает жажду власти
и голод покорности.
Ты заключаешь со мной сделку,
что подпишешь кровью,
не читая подробности.
Раны на спине.
Увязли пророки в пороках и оставляют наследие
С нами наедине.
Вдох инфернальной любви
пробуждает жажду власти
и голод покорности.
Ты заключаешь со мной сделку,
что подпишешь кровью,
не читая подробности.
Фабиан смотрит на мобильный как на своего злейшего врага.
Нет. Он не станет ей звонить. Нет.
Отворачивается на другой бок, накрывается с головой одеялом, стонет в подушку. Ее ткань жесткая, горячая и влажная. В темноте под теплым одеялом душно, но его все равно трясет. И боль, встрепенувшаяся от резких движений, ржавыми гвоздями вкручивается в виски. Фабиан плачет, но слез не чувствует. Его кожа горит, но телу холодно. До боли в челюсти он сжимает зубы.
История сообщений.
К, 09.15:
«Мой милый Птенчик, была рада снова тебя увидеть. 29 декабря – день Жатвы. Наши с тобой условия остаются прежними. Но в честь Рождества я сделаю тебе подарок. Отними от суммы 100 долларов. С любовью, твоя Этт».
Смс пришло в 9.15 – она даже не успела бы отъехать от «Помпей», писала прямо в такси, к гадалке не ходи. Емко и четко, как всегда. И хоть Фабиан сразу стер сообщение, хоть сразу возненавидел этот вечер... смысл его никак не изменился. Временная их связь, как он считал, стала постоянной. Нет ничего более постоянного, чем временное...
В этой чертовой комнате никого нет. Никто не придет, не постучит даже, не заберет его отсюда. Эта боль, неяркий свет торшера, запах ментолового геля для душа – это все с ним навека. Горячая вода не смоет с него эту мерзкую, зловонную грязь, впитавшуюся в кожу – ее запах, ее прикосновения, ее... смазку. Всю ее. Это только кажется, что можно отмыться... это – глупое, отчаянное желание обреченного человека.
Он поджимает колени к животу, сворачивается в клубок. При одной лишь мысли о ней начинает мутить, кружится голова и не хватает воздуха. Надо бы встать и открыть окно... впустить этот ветер, снег, лед, океанский бриз – что там сегодня по прогнозу? Но нет никаких сил даже вдохнуть поглубже.
Очень. Больно.
Невыносимо. Больно.
И убийственно... если отец узнает. Теперь его секрет больше не зависит лишь от Кэтрин. Теперь Белла может запросто выдать тайну... и похоронить их всех.
От ужаса Фабиан задыхается. Крепче вжимается в подушку, закусывает зубами край одеяла. Жмурится и считает до семи, как Сибель его учила. У нее в детстве тоже были панические атаки.
Родное имя больно отзывается в груди. Память, кромсая и без того окровавленную душу, заботливо воскрешает воспоминания. Вот Сибель касается его волос – гладит, медленно, очень нежно, задержавшись на кончиках прядей. Вот Сибель целует его щеку, чуть ниже скулы, чуть выше челюсти – он долго не давался, помня Кэтрин, но она смогла перебороть его. Вот обнимает. Как же нежно, но крепко она обнимает... и как, смятенно хмыкнув, потом прижимается к его груди. Фабиан ощущает нечеловеческую силу, ошеломляющую решимость и уверенность в себе, когда она так делает. Потому что она ему верит. Потому что она его любит.
Он моргает, застонав от чересчур живых воспоминаний. Хрипло, неслышно вскрикивает в подушку. Боль в висках усиливается, пульсация крови, кажется, вот-вот прорвет кожу. Давит в груди.
Фабиан откидывает одеяло, не может больше выносить эту темноту. Всегда, когда так плохо, спит со светом – одна-несчастная прикроватная лампа, а все же. Как ребенок, как Гийом, утыкается лицом в подушку, сворачивается комком под одеялом, тихонько стонет в простыни. И не может дождаться рассвета. Потому что только после рассвета он, как правило, засыпает.
Папа не узнает, пока я ему не скажу.
Ее голос звучит в голове. Вибрирует. Разрывает. Вызывает новую волну дрожи – до кончиков пальцев.
Фабиан сжимает зубы, затаив дыхание. Семь. Шесть. Пять. Четыре.
Ненавижу.
Три.
Не-на-ви-жу.
Два.
Ненавижу... нена...ненавижу!..
Один.
Все.
Ненадолго отпускает. От облегчения он всхлипывает, ткнувшись лицом в комок одеяла. Хочется зарыдать в голос. А лучше – завыть. Или закричать. Чтобы наконец пришли, наконец забрали это от него... либо убили, либо дали забыть. Хотя бы на некоторое время...
За стенкой спит Гийом. Если спит, конечно, он сегодня никак не мог отпустить папу, все причитал, что поедет с ним. Но мама должна была Гийома уложить. У мамы получается не хуже, чем у отца.
Хорасс тоже спит, он быстро засыпает, Фабиан уже выучил. С тех пор, как стал оставаться у них на ночь, это несложно было приметить – по его негромкому храпу. Мама стала спать в бирушах.
...Снова начинается. Океанской волной, медленно отходя от берега и набирая силу, отчаянья душит его у самого горла. Вдохи становятся болезненными и неглубокими, саднит в груди, под ребрами. И толчкообразно разливается в голове боль.
Фабиан уже готовится принять ее, эту новую волну, запасаясь отстатками терпения и кусая губы. Но телефон, его чертов ненавистный телефон, что так старался отложить подальше, оживает. Пару секунд Фабиан лишь смотрит на него, слушает эту вибрацию, теркой проходящуюся по слуху. А потом все же тянется к тумбе, дрожащей ладонью забирает айфон себе. И едва не плачет, задохнувшись.
Сибель.
Она будет звонить, пока он не ответит. Она знает, что Фабиан иногда думает, снимать ли трубку... она научилась быть настойчивой. И именно поэтому Фабиан так боялся дать себе волю набрать ей этой ночью. Разбудить. Заставить думать. Вынудить слушать. Воспользоваться этой настойчивостью.
Он делает глоток воздуха, крепко сжав свободной рукой наволочку подушку. Неприятный звук отрезвляет, оживляет рецепторы.
Фабиан отвечает.
- Тревор, - Сибель, похоже, уже и не надеявшаяся, что он возьмет телефон, тихонько выдыхает его имя. Так просто и так довольно, что у Фабиана комок встает в горле.
За что, черт подери, за что она может его любить?
- Я разбудила тебя?
- Нет.
- Это хорошо.
- Ты в порядке, Сибель?.. – на ее имени голос все-таки подводит, вздрогнув. Они оба знают, что с ней все хорошо. Потому что когда Сибель звонит в отчаянье или истерике, у нее другой тон. Но Фабиан спрашивает. На мгновенье даже задумывается, что делать, если помощь нужна будет ей.
- Я? Да. Но мне было тревожно. За тебя.
Она еще немного смущается, когда признается в своем беспокойстве. Но уже куда меньше, чем вначале. Сибель всегда его так ясно чувствует... на расстоянии в тысячу душ, где бы не находилась, на него будто бы настроена... Фабиан запрокидывает пульсирующую голову на чертову подушку. Из последних сил сдерживает слезы.
- Зря...
- Зря?
Он всхлипывает, накрыв рот рукой. Не может сдержаться – и Сибель слышит. Негромко выдыхает в телефонную трубку.
- Тревви...
- Я жив, Сиб... я просто... я дома.
- Хорошо, - она говорит ласковее, услышав дрожь его тона. – Дома – это хорошо. Что с тобой?
- Дряной семейный ужин... всего-то, - он невесело усмехается, пряча в этой усмешке новый всхлип. Но и его Сибель тоже подмечает. Она может быть на удивление приметливой, когда дело касается него. И очень смелой.
Фабиан как мог игнорировал айфон, лишь бы не набрать ей – хотя до одури хотел услышать ее. И она поняла. Сама позвонила.
- Мне жаль, что он тебя расстроил. Но это не навсегда. И это уже закончилось, Тревви.
Дороже всего в голосе, в тоне Сибель и ее словах – эта нежность. Ясная, пронзительная и глубокая. От нее Фабиану и тяжелее, и легче одновременно. Когда на воспаленную рану кладут мазь, сперва становится лишь больнее – но затем она унимает боль. Сибель всегда действует на него также.
Фабиан что есть мочи прижимает к себе одеяло, правой щекой приникает к простыням. Они жесткие и прохладные.
- Сиб, я люблю тебя.
- Я знаю, - в ее тоне слышна эта очаровательная, самая добрая на свете улыбка. И особые нотки ласки, к которым Фабиан так чувствителен. – Но я тебя больше, помнишь?
- Прости меня.
Он никогда не скажет, за что извиняется. И она никогда не сможет этого понять. Как же по-идиотски это звучит сейчас! Ну к чему он?! Фабиан вжимается лицом в простыни. Прикрывает динамик трубкой, в самое их нутро, в самую глубину застонав.
- Тревор?..
- Я просто... Сиб, я...
Она слушает, а он все равно не может подобрать никаких слов. Горло уже нестерпимо дерет от приближающихся рыданий. Больше всего на свете хочется, чтобы Сибель сейчас была здесь. Он бы переступил через свою гордость и какие-то здравые мысли, вжался лицом в ее колени, обнял их, прижав к себе... и вдыхал, глубоко вдыхал ее запах, чувствовал ее маленькие нежные пальчики на себе, ее голос, ее дыхание... слушал... вслушивался... и верил. Что он еще не мертв, что есть в нем еще что-то хорошее, что-то чистое... что он еще сможет пожить счастливо... что его еще будут любить. Она будет. Господи, сколько же всего на свете он готов отдать, чтобы она просто его любила... так, как сейчас... так, как теперь.
- Тревор, - девушка, почувствовав неладное, говорит мягче. – Я забираю всю твою боль себе. Слышишь? Раз, два, три – ее больше нет. Я забираю себе твои тяжелые мысли. Я забираю твои слезы. Все это теперь у меня. Тебе сейчас станет легче.
- Сибель...
- Тревви, - ее голос дрожит, но остатки улыбки в нем еще есть. – До семи, помнишь? Раз. Дыши. Два. Три. Дыши вместе со мной, хорошо? Четыре. Уже лучше. Пять. Лучше ведь, правда? Шесть. Семь. И еще раз.
- Я бы очень хотел, чтобы сейчас ты была тут...
- Я тоже, - благодарная его откровению, она говорит нежнее, - и однажды так и будет. Но ведь я уже здесь. Ты говоришь со мной. Я тебя слышу. Я очень тебя люблю, Тревор. Я с тобой. Мне так жаль. Мне очень, очень жаль. Но я с тобой.
Фабиану кажется, он сейчас просто зарыдает в голос. Но слезы, теперь настоящие, теплые, уже текут по щекам. И это облегчение. Не саднящие воспаленые глаза, а именно слезы... и уже не так тяжело дышать, ее голос, ее слова помогают. И пусть все еще больно, пусть в висках эта судорожная пытка, а по телу дрожь... Фабиану и вправду легче. Как же он все эти пятнадцать лет без нее жил...
- Поговори со мной... еще немного.
- Конечно, - она деловито соглашается, не заставляя его объяснять, - уже наступил Сочельник, ты заметил? Половина первого. И совсем скоро можно будет перечитать с Паркером легенду о Рудольфе. А еще начнут продавать яблоки в сливочной глазури. И сливовый грог. А мама уже испекла печенье, твое любимое, с имбирем. Я принесу завтра.
Она говорит, говорит, говорит... рассказывает что-то, делится событиями дня, не упускает мелких подробней... знает, что Фабиан прежде всего хочет услышать ее голос. Щедро делится с ним такой возможностью. Она всегда, не задавая вопросов, прежде всего заботится о нем. И то, что Vater в это не верит... что так называет ее... у Фабиан все переворачивается в груди, когда он думает, что Сибель узнает... и об отношении отца к ней, и о маме, и о... о Кэтрин. Господи!
- Какого цвета у тебя сегодня постельное?
Фабиан хмуро оглядывается на свежий комплект белья.
- Зеленое.
- Я люблю зеленый, - мечтательно произносит девушка, усмехнувшись. – А мистер Брецель как поживает?
Медвежонок, притаившийся на полке с книгами, едва заметен с постели. Но его ценность в том, что он – парная игрушка к медвежонку Сибель. Они могут держаться за лапки, обнимая друг друга, благодаря крошечным липучкам. На каждом белая майка с надписью «Я люблю Берлин» и приметная клетчатая панамка. Безумно стильные медвежата, которых Фабиан привез домой из ноябрьского Берлина. Сибель сразу в своего медвежонка влюбилась. Они назвали их Брецель и Козе. Сырный Брецель, так полюбившийся им с Гийомом во время последней поездки.
- Не жалуется, - скромно улыбнувшись, едва-едва, а все же, признается Фабиан.
Сибель слышит эту его улыбку. Звучит воодушевленной.
- Передавай ему, что миссис Козе по нему скучает.
- Он тоже, Сиб... он тоже...очень.
Время приближается к часу ночи. Фабиан вынужден признать, что Сибель тоже нужно поспать хоть немного. Сегодня – один из тех немногих вечеров, когда ее мать дома. И явно не обрадуется, что дочь полуночничает с ним по телефону. При всем том теплом отношении к нему миссис Койен... которое никогда не видать от его родителей самой Сибель.
Он сжимает зубы, принимая решение. Но дышать уже легче. И голова больше не болит так сильно.
- Я приеду завтра утром, Сибель, хорошо? Можно в одиннадцать?
- Ты можешь приезжать когда захочешь, ты знаешь, - мягко отвечает она. – Я всегда тебя жду.
- Ты уже в постели?..
- Почти что. Осталось помыть противени от печенья, мама уже должна была их разложить по банкам.
- А имбирные человечки тоже будут в банках?..
Сибель посмеивается его наивному, в чем-то детскому вопросу о любимых сладостях. Отвечает очень ласково:
- Будут тебя ждать завтра. Уже сегодня.
- Сиб...
- М-м-м?
- Я правда... я очень... я очень тебя люблю.
- И я, Тревор, - она так тепло, так трогательно это произносит... с пониманием встречает дрожь его тона. У Сибель, когда признается в любви, голос никогда не дрожит. И нет большей уверенности во взгляде ни при каких других обстоятельствах. Фабиана это впечатляет.
- Спокойной тебе ночи, Тревви.
- Спокойной ночи, Сибель... спокойной ночи...
Он отключает телефон сам, оставляет за собой это тяжелое, выматывающее действие. Закрывает глаза и пару секунд так и лежит, не двигаясь, привыкая к заново воцарившейся в комнате тишине. Облизывает губы, глянув на свое одеяло, подушку, пустую эту жесткую постель... огромную, бесмысленную для него одного... и закрытое окно. И светильник, бьющий по глазам.
Медленно, опасаясь разжечь только-только унявшуюся боль, поднимается на ноги. Открывает форточку, делает пару глубоких, спасительных вздохов. Ложится на самый край постели, ближе к окну, обняв подушку. Притягивает к себе одеяло, но не накрывается с головой. Закрывает глаза.
Семь. Сибель.
Маленький птенчик уже совсем взрослый...
Шесть. Сибель.
Солнышко, ты не виноват. Запомни, прошу тебя. Ты ни в чем не виноват.
Пять. Сибель.
Папа не узнает.
Четыре. Сибель.
Тебе нужно сказать папе, Фабиан.
Три. Сибель.
Я забираю всю твою боль себе, Тревви. Все.
Два. Сибель.
Тебе сейчас станет легче. Тебе уже легче.
Один...
...Сибель.
Я люблю тебя.
Фабиан плачет, не стремясь больше ни сдержать, ни остановить эти слезы. Подушка его совсем мокрая, а щеки саднят. Но в слезах больше нет боли, там – одно сплошное облегчение. И впервые за долгий опыт бессонниц, даже не надеясь на такой исход, Фабиан, наконец, засыпает.
Си-бе-ль.
Источник: http://robsten.ru/forum/29-3233-1
0
