* * *

В траттории, с традиционным названием «У Джузеппе», заняты все уличные столики. Туристы, наводнившие рождественский Рим, млеют от теплой и бесснежной погоды. Они садятся лишь на террасах, заказывают «Апероль» и неспешно потягивают его, смакуя каждое мгновенье каникул. Италия и отдых — это, в принципе, синонимы. По крайней мере, ее отец обожает это повторять, сразу же за тем ругая итальянский подход к делу, организацию рабочих процессов и бесконечную сиесту.
- Искусство – их удел, Викки. Быть может, еще одежда и кулинария, - накручивая на вилку паппарделле, скрепя сердце признавал он. Всегда называл Витторию на немецкий манер – «Викки», никогда не использовал мамино «Витто».
- А как же автомобили, papi? – обыкновенно спрашивала она, ерзая на своем стуле. Их было у стола три штуки и с уходом мамы один всегда оставался пустым. «Витторией» ее тоже назвала она, и Витто, бережно храня это имя, всегда и всем представлялась именно так. Ей казалось, что так сохраняется связь с матерью.
- Автомобили, Викки, всему миру продаем мы. Парочку итальянских суперкаров не сравнятся ни с заводами «BMW», ни с запасниками «Порше».
Кажется, тогда Витто и решила, что однажды обязательно попадет в одну из таких компаний. Раз уж немецкий автопром был и остается флагманом индустрии, нигде больше она не приобрет такой бесценный опыт. Она сделала тест господина Каспиана за сорок пять минут, ожидая поезд в Кельн. Не слишком серьезно отнеслась к нему, скорее ради интереса отвечала на вопросы. А через неделю, когда уже и подзабыла о тесте, господин Каспиан сам ей перезвонил. И спросил, не хочет ли Витто поработать с главой представительства «Порше» в Европе. Оказывается, в том тесте она набрала все 100 баллов.
Пожилой итальянец в майке «Поло» с синим воротничком подает Виттории меню. Замечает ее среди всей террассы – единственную, к которой пока никто не подошел – и торопится обслужить.
- У нас есть Aperol Spritz, - старательно выговаривая английские слова, кривовато улыбается. Джузеппе, должно быть. По-хозяйски следит за тенденциями, туристическими предпочтениями и даже учит английский, что не так уж часто встретишь.
Виттория мило улыбается ему в ответ.
- Molte grazie. Preferisco il caffè. (Спасибо большое. Я больше люблю кофе).
- Parla italiano! Tu vieni dall'Italia! (Говорите по-итальянски! Вы из Италии!) - радостно восклицает Джузеппе, сразу же проникнувшись к Виттории до глубины души. Его темные глаза сияют. – Ci sarà l'espresso in un secondo! Qualcos'altro? (Сию секунду будет эспрессо! Что-то еще?)
- Gnocchi alla romana, per favore.
Она не смотрит в меню, называет его по памяти, и Джузеппе ценит ее разборчивость. Кажется, на этой террассе Витто теперь его любимый гость.
- Certo mio caro (Конечно, моя дорогая) - ласково обещает он. Прихрамывая на правую ногу, возвращается в заведение, за тяжелую деревянную дверь. Там тоже полная посадка, но уже из итальянцев. В декабре мало кто из них решит ужинать на улице.
Виттория наблюдает маленькую, но колоритную жизнь терассы траттории на перекрестке людных, но узеньких улочек близ Навоны. Туристов много, они повсюду, и все же, это не лето. Виттория была в Риме лишь один раз летом, но успела почувствовать истинное значение слова «многолюдность» в тот приезд.
Сейчас все более-менее спокойно. Пара молодых людей скромно целует друг друга в щечку, переплетя руки на красной скатерти стола. Взрослая женщина спорит о чем-то со своим спутником, таким же высоким и статным, как господин Каспиан, но он слушать женщину не намерен, категорично ей отказывает. Парень и девушка, судя по всему, просто друзья, делят на двоих закуску в виде баклажана пармиджано. Одинокий пожилой мужчина, откинувшись на спинку стула, неспешно допивает свой эспрессо.
- Allora, un caffè, - обращается к ней хрипловатый мужской голос из-за спины. Виттория никак мне ожидает такого скорого его появления.
- Grazie, - машинально отвечает.
- Prego, - не глядя, бросает молодой официант. А затем вдруг оборачивается, прижав к себе темный поднос. Изумленно на Витторию смотрит.
Витто и сама не верит своим глазам.
- Ты?..
Черт, она совершенно забыла его имя. Что-то итальянское, мелодичное, приметное. Давид? Джакомо? Джулио? Нет.
- Дамиано, - помогает он, поджав губы. – Виктория. Вот и познакомились.
- Виттория, - хмурится Витто, откинув волосы с лица и как-то нервно взглянув на свой эспрессо в белой чашке. – Ты и здесь кофе варишь, Дамиано? Это призвание?
- Если только по крови, - он пристально смотрит на нее сверху-вниз, немного наклонив голову. Как бы свысока, но все еще на грани вежливости. – Ты говоришь по-итальянски.
- В Риме это кого-то удивляет?..
Он выглядит чуть менее эпатажно, чем в Берлине, этот Дамиано. Никуда не делась татуировка у шеи, конечно же, но она прикрыта воротом рубашки. И глаза лишь подведены черным, никакой больше косметики. Три серьги совсем неприметны, их прикрывают волосы, собранные в хвост на затылке. Невысокий фартук официанта повязан на поясе черных брюк.
- И правда, - сурово кивает, сразу же пустит в тон лед. – Хорошего вечера, le auguro la buonanotte, signorina. (Хорошего вечера, синьорина)
Черт. Наблюдая, как он уходит, скрывшись за деревянной дверью, Витто мысленно себя ругает. Слишком резко начала, думается. Она не закончить этот разговор хотела, а поддержать его. Остывает свежесваренный эспрессо. Виттория делает первый глоток, поморщившись от горечи исконно итальянской, черной обжарки.
Дамиано не появляется на террасе еще минут десять. Она допивает свой кофе, отставляет чашку и почти мирится с мыслью, что это все случайность. Там, в кофейне Берлина, Дамиано был подчеркнуто с ней груб. Герр Каллен пояснил, что все дело в их с ним личных делах, Витто не имеет к этому никакого отношения. И все равно осадок остался. Он ведь ей понравился...
Вскоре двери заведения снова открываются. Дамиано, с полным подносом брускетт, появляется в проеме. Улыбается другим гостям, мило о чем-то с ними беседует, как правило, на английском. Рассказывает влюбленным про Апероль Шпритц, а друзьям рекомендует попробовать лимончелло – традиционный итальянский диджестив. Все на террасе удивлены отличным английским Дамиано и покорены его обаянием. Это будто бы само собой происходит, никто толком не замечает. Виттория ловит себя на мысли, что она тоже под впечатлением. Впрочем, к ее столику молодой человек подходит нехотя, в самую последнюю очередь.
- Ты им нравишься.
Дамиано и бровью не ведет, сухо поблагодарив ее за такой комплимент.
- В Берлине публика куда более мрачная – наловчился.
- Эспрессо был очень вкусным...
Дамиано такое не пронимает. Снова просчет.
- После спешелти? Правда?
Она сама подает ему чашку, сперва передав ее, а только затем – блюдечко. И ложку. И сахарницу. Тянет время.
- Здорово, что с рукой все обошлось...
Он неглубоко вздыхает, сдержав себя и всего-то мрачно на Витто взглянув. Отводит пострадавшую руку вправо, вместе с подносом. Подальше от ее поля зрения.
- Давай начистоту, Виттория. Ты меня преследуешь? Это новое задание?
- Задание?..
- Твоего большого босса, - фыркает он, прищурившись. – Зачем теперь?
- Моя семья живет в Риме, Дамиано. Я даже не знала, что ты здесь работаешь.
- Так уж случайно зашла?
- На терассе было свободное место. Да что с тобой? У меня рождественские каникулы, между прочим.
- Секретарям их тоже дают? Или у тебя особые привелегии?
Виттория скрещивает руки на груди, откинувшись на спинку своего стула. Дамиано кажется ей раздраженным и теперь, когда вот так отвечает, Витто и вправду интересно проверить. У нее есть сумасшедшая теория.
- Герр Каллен и Изабелла сейчас в США, - кратко поясняет, приметливая к малейшей реакции на красивом лице парня. – Семья, праздник, дети – все стабильно. Я там не нужна.
Дамиано очень хочет не отреагировать на ее имя. Как может себя сдерживает, а все равно выдает. Виттория всегда подмечала людские реакции, отчасти потому и сдала тест Каспиана лучше всех. Интуитивно знала ответ, сумев представить ситуацию во всех красках. Да и мистер Каллен, кажется, пока ей доволен. Боги, если Дамиано ему дорогу намеревался перейти, с его девушкой... Царь Леонид он, предводитель спартанцев, не меньше – ничего не боится.
- Классных тебе каникул, - скоро отвечает Дамиано, сжав пальцами край темного подноса. Уносит его, не дав Витто и шанса вставить слово. Его уже зовут за соседними столиками.
Подспудно Виттория знает, что он вернется. Похоже, терассу возложили на его плечи и Дамиано ничего не остается, кроме как принести ей обещанный Джузеппе заказ. И как только он переставляет блюдо на ее столик, Виттория, не привыкшая пасовать, берет дело в свои руки.
- Здорово увидеть дома знакомое лицо. Ты тоже из Рима, Дамиано?
- Нет. Джузеппе мой дядя, так что это – моя очередна подработка, считай так.
- Ты успешен в каждом из своих проектов.
- Проектов? Да ты меня с кем-то путаешь, Виттория, - скалится он.
- Кажется, мы не так начали. Попробуем еще раз? В десять вечера по пятницам в Giardino degli Aranci играет хороший уличный бэнд. Давай встретимся там.
Он как-то странно на нее оглядывается, изогнув бровь. Выглядит и комично, и будто бы издевается. Поправляет салфетницу, повернув к Виттории лицевой стороной.
- Работаю до поздна, Витто. Приятного тебе аппетита.
Им больше не удается поговорить, да и не слишком Виттория стремится. Раз так вызывающе ведет себя, не намерен продолжить общение – его дело. Не зря мистеру Каллену и Каспиану этот парень не нравится. Сексуальный, харизматичный, привлекательный... но как этот эспрессо – слишком крепкий. Игра не стоит свеч.
Дамиано приносит Виттории счет, но теперь она даже не смотрит на него. Рассчитывается наличными, оставив на чай символические два евро. Тут же поднимается со своего места, ничего напоследок не сказав. Дам не настаивает, но взглядом ее провожает, Виттория чувствует.
Она встречается с друзьями ближе к вечеру, у Колизея Марчелло. Они покупают клубничное мороженое и болтают о чем-то до самого заката. Виттория никому не рассказывает о Даме, хотя сама никак не может выкинуть его из головы.
К запланированному времени уличного концерта они опаздывают, приходят почти на полчаса позже. У Апельсинового сада, Giardino degli Aranci, расположившегося на обрыве крепостных стен, уже не протолкнуться, музыка довольно громкая, ее отражают вековые римские камни. Внизу мчится быстрым потоком Тибр. Шелестят листвой апельсиновые деревья над головой. И бархатно, хрипло поет мужской голос – до боли красиво:

Sarò il fuoco ed il freddo
Riparo d'inverno
Sarò ciò che respiri
Capirò cosa hai dentro
E sarò l'acqua da bere
Il significato del bene
Sarò anche un soldato

Парочку друзей, пришедшие с Витто, находят им место поближе. Виттория просачивается сквозь толпу, остановившись у импровизированной сцены как вкопанная.
Дамиано, правой рукой обхватив микрофон, продолжает песню. Это его голос. Его манера исполнения. Его запоминающийся, яркий образ – темная рубашка, распущенные волосы, змеями разметавшиеся по плечам. Большие карие глаза, длинные черные ресницы и исказившаяся линия рта. Дамиано не поет эту песню, он ее проживает. Двое парней сзади аккомпонируют ему, наполняя сад особой мелодией. Слушатели в восторге.

E Coraline piange
Coraline ha l’ansia
Coraline vuole il mare ma ha paura dell’acqua
E forse il mare è dentro di lei

Он с таким чувством, с таким глубоким пониманием произносит каждое слово. Будто нет ни Рима, ни музыки, ни этой толпы. Есть только Дамиано. Его голос. И песня, которую прежде Витто никогда не слышала. Отрезвляющая, прекрасная, трагичная песня. Дамиано проживает ее, он все знает, он правда так чувствует. Он поведал свою Каролин...

E tu dimmi le tue verità
Coraline, Coraline, dimmi le tue verità

Виттория поспешно достает из кармана айфон, подняв его выше. Нажимает на кнопку «запись». Замирает на своем месте. Такое зрелище стоит сохранить на память. Получается, что она Дамиано на его же концерт собиралась позвать! Мудрое решение.

Le han detto in città c'è un castello
Con mura talmente potenti
Che se ci vai a vivere dentro
Non potrà colpirti più niente
Каролин.

Дамиано, заканчивая, неспешно открывает глаза. Виттории кажется, у него они влажные – а может, это просто такой свет. Он мягко кивает публике, выдыхает «grazie». Затихает таинственная мелодия его аккомпониаторов. Кто-то бросает в их чехол от гитары пару евро – они падают, звякнув.
Глянув вправо, скорее по инерции, чем выжидательно, Дамиано внезапно замечает ее. И скромно, смущенно улыбается.
Grazie.
Витто аплодирует.

* * *

Я слышу, как кто-то спускается по лестнице. Шаги негромкие и неспешные, но довольно тяжелые. Он не прислушивается к происходящему на первом этаже, не останавливается в коридоре, сразу проходит гостиную. Потому что знает, что я уже не сплю – прошло чуть больше сорока минут, как мы оба покинули спальню. Я развела тесто для панкейков, но решила пока не жарить их, дождаться пробуждения Гийомки – чтобы были горячие. Вероятно, Эдвард услышал кофемашину, я уже заглядывала к нему, звала хотя бы кофе попить. Обещал, что скоро будет.
- Я уж думала – ты не придешь.
В невысокую керамическую чашку медленно наливается лунго. Кофейный аромат витает под потолком, простираясь до самой прихожей. В неярком свете кухни все это напоминает давнюю рождественскую рекламу.
- Будешь кофе? – не оборачиваясь, зову Эдварда я. Отодвигаю от края упаковку яиц, отправив в мусорное ведро белоснежную скорлупу. Falke предпочитает блинам омлеты – прямо сейчас его и готовлю.
Пришедший что-то совсем негромко отвечает. Шипит на разогретой сковородке оливковое масло, потрескивает кофемашина. Я не слышу.
Все-таки поворачиваюсь к нему. Наверное, слишком резко. Фабиан вздрагивает, правой ладонью сжав спинку стула. Это не Эдвард, это он пришел.
- Извини пожалуйста, Тревор.
Он очень старается сохранить лицо.
- Д-доброе утро, Изз.
- Доброе утро, - шепотом повторяю за ним я. Выключаю электрическую конфорку плиты, отвернувшись от кухонных тумб. Тревор наблюдает за каждым, самым мелким моим движением.
Он стоит у самых дверей, придерживая пальцами длинные рукава своей кофты. Она иссиня-черная, из какого-то синтетического материала, явно чересчур большая ему, растянутая. Края этой кофты неприметны на фоне черных домашних брюк, их я уже видела когда-то. На ледяной плитке пола Фабиан стоит босиком.
- Как ты, Тревор?
- Ты спрашивала про кофе. Можно мне?.. – просит вместо ответа. Поджимает губы, вдохнув через нос. Ярко контрастируя с одеждой, кожа его белоснежно-бумажная, почти прозрачная. Заплаканные глаза кажутся чересчур огромными на изможденном лице. Тусклые волосы траурно спадают на лоб и виски. Тревор их не поправляет.
- Черный? Остались только лунго-капсулы.
- Черный, - он сдавленно кивает, прочистив горло. Говорит чуть громче, голос совсем хриплый. – С с-сахаром.
- Ты вчера почти ничего не ел, Фабиан. Давай я что-нибудь для тебя сделаю? Перед кофе?
Моя тревога его не напрягает и не нервирует, скорее немного забавит. Горько и грустно забавит, я бы сказала. Юноша прикрывает глаза, покачав головой. Дрожат его черные ресницы.
- Я не могу пока есть. Меня вырвет.
Кофемашина затихает, приготовив лунго. Горячий кофе еще чуть пузырится среди белой керамики чашки. Я аккуратно ставлю ее на стол рядом с Фабианом. Придвигаю ближе сахарницу с маленькой серебристой ложкой.
- D-d-danke, - выдыхает мальчик. Отодвигает для себя стул, поморщившись скрипу. Тяжело опускается на его сиденье, устало взглянув на чашку с кофе. Отсыпает в него две ложки сахара с горкой, быстро берет обеими руками прямо за горячие бока, игнорируя ручку. Делает три больших глотка, прежде чем опускает чашку обратно на стол.
- Ты поспал хоть немного?..
- Да. Куда больше, чем думал, что смогу.
Фабиан инстинктивно отодвигается ближе к спинке своего стула, когда присаживаюсь на соседний, рядом с ним. Убирает ладони под стол, кладет их на свои колени. И игнорирует мой хмурый взгляд.
- Как ты себя чувствуешь сейчас?
- Нормально.
- Ты дрожишь. Холодно?
- Это не от холода. Я просто... я больше не могу.
Он морщится, словно от боли, когда говорит. Запрокидывает голову, закрывает глаза. От его лица отливает последняя краска.
Терпеливо жду его, слушаю, не двигаюсь на своем месте – и Тревора это подкупает. Остывает его переслаженный кофе.
- Я только хочу, чтобы все это закончилось.
- Ты сегодня это закончишь, - и обещаю, и напоминаю мальчику. Осторожно, не желая напугать, прикасаюсь к его правой руке.
Фабиан вдруг резко втягивает воздух, дернув руку обратно к себе. Слишком поздно. Подушечками пальцев я чувствую, что что-то не так. Ранка? Его большие, исколотые болью черные глаза замирают на мне. В них выжженная пустыня.
- Тревор?
- Не думай, что я мазохист, - сдавленно, скоро поясняет, задушив всхлип. Вздергивает подбородок, смотрит на меня как будто свысока, как будто даже снисходительно. Но совсем по-детски дрожат его губы. – Я никогда себя не резал или не... я никогда!..
- Что с тобой случилось?..
Я не кричу, я даже в полголоса не говорю, это больше похоже на шепот. Потому что только шепоту Тревор доверяется. Избегает смотреть на свою ладонь, игнорирует ее как может – только на мое лицо глядит. И медленно, но верно начинает задыхаться.
- Я пытался зажечь эту долбанную сигарету на балконе. Но руки не слушались, она падала... и когда я поднимал, то я... я... блядство!
На его правой руке, на коже между большим и указательным пальцем, с тыльной стороны ладони зияет темно-бордовая рана. Круглая, точь-в-точь под форму сигаретного края. Часть этой раны теряется в складочках кожи, а часть остается на непосредственное обозрение. Края запекшиеся, черно-коричневые, кое-где еще с частичками пепла. Цвет ожога меняется от его середины к кайме, от красного до черно-серого, мелкими искорками осевшего дальше эпицентра. Zigarettenglut.
- Ты делал так раньше?
Он наблюдает за моим лицом с тревогой, почти с болью. Сжимает губы, но не отворачивается, не опускает взгляд.
- Никогда.
- Но стало легче, когда?..
- Да, - вздрагивает, снова постаравшись выдернуть у меня свою ладонь. Но я держу крепко, не даю ему, и Тревор приглушенно всхлипывает. Стискивает зубы. – Да, стало. Да! ДА.
Мальчик хочет увидеть мою реакцию. Не знаю, какую именно, вероятнее, отрицательную. Он сорвано дышит, всматриваясь в мое лицо и выискивая там хоть что-то... хоть толику... злости? Господи. Это уже не просто страдания, это самый настоящий надлом. Фабиану нужна профессиональная помощь – сразу, как признается Эдварду. Это еще долго будет с нами. Я вижу в черном взгляде мальчика, насколько долго. Он сам себя заживо сжигает в этой боли... и уже почти что буквально.
- Тебе отвратно? – вызывающе, решительно спрашивает. Глаза сухие, слезы испаряются.
- Нет, Тревор. Мне больно.
- Запомнишь меня как психопата...
- Нет, Тревор, - спокойно – излишне спокойно – повторяю я. Медленно, очень бережно глажу его здоровую кожу. – Тебе плохо. Когда людям плохо, они на многое способны. И особенно – причинять себе боль. Но руку нужно обработать.
- Пусть бы шрам остался...
- Боюсь, вполне может. Вставай. Давай-ка, к умывальнику. Я включу воду.
Он почему-то со мной не спорит. Призраком поднимается со стула, медленно приблизившись к раковине. Зачарованно наблюдает за струей прохладной воды, неспешно поднеся к ней ладонь. Не дергается, только чуть чаще дышит. Незаметно подрагивают у крана его пальцы.
Все это мучительно напоминает мне Берлин. Там, в «Сиянии», в последний раз. Когда стимер обжег руку Дамиано, защитившего мое лицо. И этот испуганный взгляд Тревора, который понял, что он сделал. Который не хотел. И вздувшиеся вены на лице Дама, когда он... и та же вода, и промокшая его байка, и...
- У меня как будто в горле сердце... – тихонько признается Тревор, не отрывая глаз от водяной струи. Бледнеет среди прозрачной влаги его рана. – Как будто в горле стучит. Как это называется?..
- Тахикардия. Не стоит больше пить кофе сегодня. Тебе больно?
- Нет.
- Но страшно?
- Очень.
Он сглатывает, краткосложно отвечая на мои вопросы. Прислоняется поясом к умывальнику, опирается об него. Вода уже совсем холодная.
- Достаточно. Садись обратно. Осторожно, вот так. Да.
Из дальнего шкафчика кухни достаю баллончик «Бепантола». Тревор мрачно наблюдает за тем, как наношу гель на его кожу. Супится.
- Скоро будет легче.
- Я правда никогда не думал, Белла... чтобы... вот так.
- Я понимаю. Ничего. Ничего, милый.
Я не сразу решаюсь погладить его плечо, как сделала бы прежде. Но Тревор не противится, наоборот, он, кажется, ждет моего прикосновения. Посматривает исподлобья, как однажды Паркер, закусив губу. И судорожно, резко выдыхает, стоит мне его коснуться. Чуть не плачет снова.
- Прости меня...
- За что, Фабиан?
- За все... все это. За меня.
- Ты замечательный, - доверительно шепчу, наклонившись к нему чуть ближе. Глаза Фабиана влажнеют. – Я уже говорила тебе, правда?
- Ты сказала вчера, что я тебе... дорог, - выдавливает мальчик, и смущенно, и подозрительно нахмурившись. – Потому что я похож... на него?
- Дети всегда похожи на родителей, Тревор. Вы с папой похожи, но вы – отдельные личности, разные люди. И в тебе, помимо привлекательной внешности, есть еще очень много хорошего.
- Неправда.
Я касаюсь ладонью его щеки, мягко, но уверенно – не даю отвернуться. Тревор отчаянно кусает губы.
- Спросим у Сибель? У твоих родителей, у Парки? Разве же неправда?
Он поджимает плечи, немного наклонив голову. Здоровой рукой сжимает рукав кофты, почти что разрывает его. Шумно вдыхает и выдыхает через нос.
- Ты не знаешь, что я сделал. Ты бы так не говорила.
Он сам сказал. Все равно бы оно не осталось вне досягаемости. Значит – пора.
- Это связано с мамой Сибель? – аккуратно зову я. - То, что ты сделал?
По лицу Фаба проходит судорога. Тревор затихает, замирает на своем месте, ошеломленно посмотрев на меня сверху-вниз. Его темные глаза затягиваются праведным страхом. И подозрением. И мраком.
- Что?..
- Папе звонили из полиции вчера вечером. На флаконах от лекарств, за которые отвечает ее мать, Тревор, твои отпечатки. Скажи мне, что ты сделал?
Тревор смотрит на меня одну долгую, бесконечную секунду. А затем подрывается с места.
- Нет... нет!
- Фабиан, что ты сделал? – настаиваю, не давая ему скатиться на самое дно близящейся истерики. Юноша загнанно оглядывается по сторонам. Ударяется о стул, о столешницу, о стену. Приникает к ней спиной, выискивая хоть какую-то опору.
- Что с Сибель? – севшим голосом зовет меня. – Она мне звонила? Она наверняка мне звонила! Изза! Где Vater? Где он?!
- Он был в кабинете. Тревор?..
Мальчик меня не слушает. Он не спешит, он попросту бежит в сторону домашнего офиса отца. Ударяется плечом о стену несколько раз, но не останавливается. Шумно, хрипло дышит, до их белизны сжав губы. Меня больше не замечает, хотя следую за ним по пятам.
Эдвард говорит по телефону, когда Фабиан врывается в комнату. Громко хлопает дверь и Каллен-старший удивленно оборачивается от окна.
- Vater, что с ней? Что с Сибель?!
- Я перезвоню, Тимотей, - заканчивает разговор Сокол, вопросительно глянув на меня за спиной сына. – Да, хорошо. Да.
- Что «да»? Что?! – настаивает юноша, до крови кусая губы и вздрагивая всем телом. Весь в черном, на гребне своего эмоционального фола и в конечной стадии отчаянья, с трудом за себя отвечает.
Эдвард крепко, но бережно обнимает его плечи. Тревор вырывается.
- Фаб.
- Нет. Говори мне. Без прелюдий, ну же? НУ ЖЕ.
Каллен, смерив его внимательным, трезвым взглядом, говорит твердо, но уважительно.
- Сибель дома, Тревор.
Фабиан хмурится, вздернув подбородок. Втягивает в себя воздух, бледняя от страха снова начать задыхаться. Но становится спокойнее, когда слышит отца. Верит, что тот не врет. Понимает.
- Что с ней будет?..
- Зависит от того, что ты знаешь. И что мне расскажешь.
Эдвард контролирует ситуацию. Меня немного утешает этот факт, потому что при виде истерики Тревора я паникую. Сокол говорит вежливо, доверительно, спокойно. Он не обвиняет, не настаивает, не диктует условий. Пока что.
- Она не виновата, vati, - стонет юноша, запустив руку в волосы. Тянет их со своей силы, будто это помогает держать себя в руках. – Пожалуйста...
- А кто виноват? И в чем?
- Я.
Эдвард вздыхает, кратко глянув на меня снова. С горечью. Именно такой сценарий он мне вчера и предсказывал.
- В чем ты виноват, Тревор?
- Трамадол разливал я. Не Сибель. Она даже не знала! Она звонила мне, правда? Где мой телефон?
- Он у меня. Ты оставил в машине.
- Папа, она не виновата!
У Эдварда сейчас и строгое, и безэмоциональное лицо. Выдержанное, спокойное, хоть и немного бледное. Взгляд очень внимательный, пронзительный, я бы сказала. Темный пуловер, брюки – словно бы сейчас не шесть утра, а ближе к полудню. И ничего вопиющего точно не происходит.
- Садись за стол, Фаб. Нам надо поговорить.
В комнате, отданной под домашний офис, огромный рабочий стол, за которым я уже писала статьи. И кресло, кожаное и удобное, хоть и совсем не мягкое, позади него. Еще два кресла стоят напротив, они вне цветовой гаммы, Эдвард говорил, что привез их из старого дома и никак не мог отыскать подходящего места. Стеллаж с рядком полок пристроился у левой стены, напротив окна. Но там, помимо пары автомобильных журналов ничего нет.
- Она звонила мне, да? Звонила, папа! – почти плачет Фабиан, сжав ладони в кулаки. – Мне нужно к ней.
- Ты никуда не пойдешь, пока мы не пообщаемся, - мирно, но безапелляционно повторяет Эдвард. – Садись, сынок. Давай же.
Тревор пронзает отца взглядом с секунду, не больше. Озлобляется, каменеет его лицо. Эдвард и бровью не ведет, а Фабиан до крови закусывает губу. Резко разворачивается, так же резко садится на кресло у рабочего стола. С жутким грохотом приставляет его ближе, кладет руки на изогнутые подлокотники. Выпирающие костяшки вот-вот порвут кожу.
- Сибель не сделала ничего плохого, - насилу сдерживая тон, говорит юноша.
Эдвард садится рядом с сыном, до минимального сократив расстояние. Я тревожно замираю в дверном проеме.
- Я не знаю ничего о том, что делала или не делала Сибель, - поясняет Эдвард, краем глаза подметив мою позу, но никак ее не комментируя. Все его внимание сейчас принадлежит сыну – и того же он требует в ответ. – Я знаю только про тебя. На стекле от наркотиков твои отпечатки пальцев.
- Это не наркотики.
- Это не кокаин и не гашиш – ты прав. Это сильные обезболивающие. Наркотические обезболивающие. Медицинские наркотики, Фабиан.
Эдвард чудесно собой владеет. И голосом, и эмоциями, и движениями... я начинаю думать, что его самоконтроль нас всех сейчас спасет. На фоне личного маленького ада Тревора эта темная история меркнет, не глядя на всю ее подоплеку. И все же, Эдвард прав, если вмешалась полиция, а мальчик под подозрением... сперва придется разобраться с этим.
- Она помогает людям. Ее мама.
- Даже так? Продавая эти препараты наркоманам резервации?
- Там не наркоманы, - Фабиан дрожит и дрожь эта просачивается в его голос, он ничего не может с ней поделать. Белеют его губы. – Она им помогала. Тем людям, что... что не могут терпеть.
- Фабиан, ты правда в это веришь? Так думаешь?
- Ты слышал про «Даласский клуб»? – срывающимся тоном настаивает юноша, что есть мочи сжав спинку стула пальцами. – Они умирают от рака, у них четвертая стадия и метастазы в костях... они умирают от боли, задыхаются в ней... она их спасала.
- Ты тоже кого-то спасал?
- Ты не понимаешь, папа...
- Не понимаю, - признает Эдвард. Он сидит ровно напротив сына, слегка наклонившись к Фабиану всем корпусом. Не дает опустить взгляд. – Просвети меня. Расскажи мне все.
- Она один раз попросила меня помочь.
- Когда?
- В субботу, когда вы приехали.
- Как помочь, Фабиан?
- Перелить его в маленькие... мелкие ампулы? Я не знаю, как это называется.
- Шприцом? Чем?
- Чистым шприцом, да. На 10 миллилитров. Из флакона – туда. До золотистой отметки. По 2 миллилитра, кажется.
- Сколько было флаконов?
- Пять.
Фабиан зажмуривается, а потом резко открывает глаза. На его лице нет слез, но глаза ими просто залиты. Горячими, солеными и отчаянными. Отчаянье последние пару дней – второе его имя.
- Она заплатила тебе за эту работу? – настойчиво спрашивает Эдвард. Тон у него заметно холоднее.
- Да. Мне нужны были деньги и она заплатила – за работу и молчание. Я обещал, что никогда не скажу Сибель.
- И сколько?
- Четыреста сорок долларов.
Тревор не закрывается, говорит как на духу. Сжимает руки в кулаки, периодически неровно выдыхает – и только. Не молчит.
- Зачем тебе нужны были деньги, сын?
Вот тут Фабиан осекается. Пронзительно смотрит на отца, но ничего не отвечает. Под кожей его скул ходят желваки.
- На личное, - бормочет.
- И ты делал это снова?
- Нет. Только один раз, я уже сказал, - Фабиан поднимает голову выше, надменно посмотрев на столешницу и свои руки, что все еще дрожат. Как рентгеном себя просвечивает, говорит много и сразу, не отмалчивается. – Я увидел, как она принесла их... один раз, второй... она все спрашивала, скажу ли я полиции. Я обещал этого не делать. И я не говорил.
- Ты давно знал, получается.
- Да. Но иначе они бы умерли с голоду. У миссис Коейн есть долг за дом и плата за школу...
- Хорошее оправдание у ее матери, - вздыхает Эдвард. – Допустим. А Сибель?
Как только ее имя звучит в комнате, в Треворе сразу происходит заметная метаморфоза. Он выпрямляется, держит голову ровно, кладет ладони на стол. Глаза его пылают тысячей огней, ходят пазухи носа и в едком оскале замирают уголки рта.
- Сибель никогда и ничего не делала. Она не знала.
- Разве можно не знать о таком? – настаивает Сокол. Фабиан судорожно выдыхает, черты его становятся строже, опаснее.
- Можно. Я сделал все, что бы ее оградить. И ее мать – тоже.
- Но ее мать посадят, Тревор, - сделав акцент на этом глаголе, медленно поясняет Эдвард. Страшно и пусто мерцают синие глаза. – На пять лет точно. А может и на дольше, если выяснится весь объем такой «помощи» нуждающимся.
- Она не дилер. Они примут в рассмотрение обстоятельства, это благое дело, и...
Фабиан сам не верит тому, что говорит. Его голос подрагивает, он часто моргает, прогоняя слезы. Озлобленность сменяется бессилием. И обратно. И снова.
- Сибель пойдет соучастницей, - отец обрывает его на полуслове, несильно встряхнув. Тревор застывает на своем месте. – Ей светит колония для несовершеннолетних. Ты понимаешь это, да?
- Не выйдет. Она не знала. Она не виновата.
- Это еще нужно доказать присяжным, Фабиан. И это под большим вопросом. Не знала или не хотела знать.
Тревор сам себя окорачивает, удерживает на плаву. Как может игнорирует дрожь, как может борется с отчаянным ужасом. Глаза его распахнуты, пламя бушует в темной радужке. Искажается от оскала его лицо.
- Она не сядет за это. Никогда. Я не позволю.
- Ты что-то можешь сделать?
- Могу, - уверенно кивает юноша, неглубоко вздохнув. – Это моя вина. Я это сделал. Я и понесу наказание.
Эдвард откидывается на спинку кресла, сложив руки на груди. Смотрит на сына и снисходительно, и с подозрением. Как-то странно улыбается. Я не понимаю, что происходит.
- Ты никогда не сядешь за нее, - мирным тоном, совершенно противоположным реакции, что ожидают от него на такое заявление, поясняет сыну. Фабиана так и подбрасывает на этом кресле, а Эдвард абсолютно спокоен. Он и говорит медленно, размеренно – чтобы все услышали. И всё услышали тоже.
- Если я признаюсь, им ничего другого и не останется, как взяться за меня.
Тревор смотрит на отца с вызовом.
- Ты недооцениваешь судью и присяжных, сынок. Мать Сибель могла заплатить тебе за такое признание. Или вынудить на него.
- Меня никто не принуждал!
- Ты уверен в этом? А суд – нет. Я тебе гарантирую.
Я начинаю понимать, к чему Эдвард клонит. Сперва не доверяю этому ощущению, все еще держась у проема, но постепенно мысли обретают более понятную форму. Очевидную. Он намеренно Фабиана провоцирует. С этим вопиющим, невозможным просто умиротворением. Даже насмешливым в чем-то.
- Она же правда не знала... папа! Сибель не знала, я тебе клянусь.
- Она звонила семь раз, Тревор, - Эдвард кладет айфон сына на стол, экраном вниз. - Это в истории вызовов, можешь убедиться. И рассказывать, знала или нет, будет она уже не нам.
Тревор шумно сглатывает, отчаянно глянув на свой мобильный. Озарение пронзает его внезапно –до самых костей, до кончиков пальцев.
- Ты можешь ее спасти.
Он нервно выдыхает, сжимает руки в кулаки на своих коленях. Искажается его лицо, каждая черточка. И от боли, и от облегчения одновременно. Приливает к щекам краска.
Эдвард сохраняет прежнее спокойствие. Но на сына смотрит выжидательно.
Фабиан понял, к чему был этот разговор. Он попался.
- Зачем мне это, Фаб?
- Потому что я тебя прошу, - переборов дрожь голоса, поясняет юноша. Не кричит, говорит даже тише нужного, но тон безумно эмоциональный. – Помоги ей, папа. Ты можешь ей помочь. Умоляю, помоги ей.
- Ты представляешь себе, чего это будет стоить, Тревор? И чем для нас всех оно может обернуться? Если ты прикрываешь ее и Сибель замешана в этом деле?
- Я клянусь тебе, что нет. Я отработаю каждый цент. Папа, пожалуйста!..
Эдвард вздыхает, садится ровнее. Фабиан приникает к столу, умоляюще на него взглянув. Озноб его становится сильнее.
- Тебе придется рассказать мне все, что знаешь о Сибель, ее родне и этих препаратах. Досконально, как оно было, Фабиан.
Мальчик с готовностью кивает, судорожно вздохнув. Медленно разгорается в его глазах ликование. Облегчение. Спасение.
- Конечно!
- Еще – цена, - подобравшись к самому главному, Сокол говорит медленнее, чуть громче. И смотрит прямо сыну в глаза, не давая отвести взгляд. – Я заплачу сколько потребуется и сделаю все, что в моих силах, чтобы ее вытащить, твою Сибель. У тебя будет мое обещание. Но...
- Папа!..
- Но.
Эдвард предупреждающе поднимает руку, призывая дать ему закончить. Фабиан поспешно закрывает рот, вцепившись левой рукой в подлокотник кресла.
- Но, Тревор. У меня есть условие.
- Что угодно! - не думая, в запале обещает он. И тут же об этом жалеет.
Синие глаза Эдварда вспыхивают, мгновенно погасая.
- Начиная с этого самого дня ты больше Сибель не знаешь.
Тревор недоуменно хмурится.
- В каком смысле?..
- Вы расстанетесь. Ни встречи, ни звонка, ни смс. Ничего. Как будто ее и не было.
Господи.
Мне кажется, я застываю в пространстве вместе с Фабианом. Даже постаравшись подготовить себя к тому, что такое предложение наверняка от Сокола последует... не выходит. Черт.
Я до крови кусаю щеку изнутри, глядя на то, как затягивается мраком лицо Тревора. Он разом сникает на этом кресле, став тенью самого себя. Его губы уже даже не синие, они белые. На правой щеке появляется слезная дорожка.
- Нет... – недоверчиво, сорвано бормочет, заклиная отца забрать свои слова обратно. – Ты так не поступишь со мной. Нет.
- Это мое предложение, - повторяет Эдвард, призывая прислушаться. – Тогда я сделаю то, что от меня требуется. Лично дам показания, какая она замечательная и примерная девочка.
В черном взгляде юноши ни единого живого места. Он тонет в своих слезах.
- Я же люблю ее, vati...
Эдвард глубоко, слишком глубо вздыхает. Складывает руки на груди.
- Если правда любишь, то спасешь, Фаб. Это в твоей власти.
Фабиан еще пару секунд пространно смотрит на отца, словно что-то для себя понимая.
А потом кресло мальчика летит к противоположной стене комнаты. Он быстро поднимается на ноги, резко отшвырнув его от себя. Бессилие в нем сменяется гневом. Ужас – ненавистью. И отчаянье, изрезанное до крови, расчлененное, правит этим водоворотом чувств. Нет больше дрожи, от Фабиана исходит ощутимый жар, страшная энергия, с которой он не может сладить. И шторм, поднимающийся в глубине его глаз, не сулит никому ничего хорошего.
- Эдвард, Тревор, - зову их, очень надеясь, что еще не поздно это остановить, - послушайте, нужно поговорить чуть спокойнее и подробнее. Можно будет найти решение. Для всех.
- Изза, это лишнее, - предупреждающе качает головой Falke. – Дай Фабиану самому решить. Ему нужно время, а времени все меньше.
- Эдвард.
- Тише, Изза. Я сказал – тише, - с хорошо приметными стальными нотками в голосе, велит он.
Фабиан сорванно, грубо смеется. Почти безумно.
- Ты и Белле заткнешь рот, да? Нам всем. Чтобы было по-твоему.
- Тревор, я всего лишь хочу помочь.
- Никогда ты этого не хотел, - усмехается Фабиан, резанув меня остротой этой усмешки. – Ты не спасаешь, ты разрушаешь, пап. Все и всех вокруг! Ты блядское чудовище!
У него красные ободки глаз, белое лицо и брови, сведенные к переносице. Он отражает Эдварда, зеркалит его. И все темное, все страшное поднимается на поверхность. Без единой надежды на спасение.
- Очень лестно, сын, спасибо, - сдержанно произносит Эдвард. Я вижу, что не сомневается в своих словах и не видит ничего вопиющего в предложении. Боль надо излечить болью, мы уже пришли вчера к этой его истине. И эта убежденность, мрачность, горечь... уверенность в своей правоте. Контроль. Ответственность. Кандалы защиты. Невыносимый тон, взгляд и слова... Эдвард прекрасно отдает себе отчет, что он делает. Но мне кажется, может быть мне чудится лишь на секунду, что видя Фабиана таким сейчас... на мгновенье все же колеблется. Поддается этой эмоции. Может?..
- Давай договоримся. Все, что угодно, но только не это.
- Не конструктивно, Тревор.
...Нет. Не может.
Тревор, оценив и ответ, и вид отца, вдруг пьяно, совсем нездорово улыбается. Заостряются все черты на его красивом лице. Сникает дрожь и замолкает сорванное дыхание. Он поворачивается к папе, глядя ему прямо в глаза, возвышаясь над ним, за счет того, что стоит на ногах. И говорит:
- Я спал с ней.
Безмолвие пронзает эту комнату, когда Фабиан наконец признается. Больше ничто его не сдерживает. Я крепко сжимаю косяк двери обеими ладонями. Страшно темнеет кресло Сокола напротив окна.
Впрочем, Эдвард не понимает. Пока еще – нет. Я тревожно наблюдаю за ними обоими и это очевидно.
- Я знаю, что спал, сын, - выдыхает он, потерев переносицу. – Кредитка, помнишь? Я как минимум платил за презервативы.
- Нет, - Тревор смешливо морщится, как от хорошей шутки, но голос его совсем хриплый теперь. - Я спал с ней, Vater. Я спал с Кэтрин.
Сокол не спешит с ответом. Вслушивается в эти слова почти минуту. Ждет пояснений, которых Фаб не дает. И ему приходится спросить самому.
- С какой Кэтрин?
- Твоей. С твоей шлюхой Кэтрин, сестрой Роз.
Эдвард вздергивает голову.
- Что ты такое говоришь, Фабиан?!
- Она кончала на меня, называя твоим именем, - сжав зубы, признается юноша, чуть покачиваясь на своем месте, - дрочила мой член и рассказывала про твой... рассказывала о тебе. Сначала без имени, но я понял... я очень быстро ее понял...
Эдвард заметно бледнеет. Сперва он хмурится, острее становится линия скул, челюсти... а вот потом бледнеет. С силой выдыхает, поднимаясь с этого чертового кресла. Теперь они с Фабианом наравне. И Фабиан взгляд не отводит.
- Уходи отсюда, Белла.
- Никуда она не пойдет, - сразу же обрубает Фаб. - Изза остается. Пусть тоже услышит. Спит же с тобой! Имеет право!
Упрямство Фабиана находит на мрак Эдварда как коса на камень. Их безмолвное противостояние длится не больше пары секунд, а кажется, что бесконечно. Напряжение в воздухе так ощутимо, что почти вибрирует.
- Ты меня слышала?
- Эдвард...
- Черта с два, - улыбается Тревор. Только в улыбке его уже нет ничего живого, он как покойник сейчас.
Мне жаль, что я делаю это с Соколом. Но я обещала Фабиану быть здесь – и я буду.
- Позволь мне остаться, - тихонько прошу его, почти что одними губами.
И Эдвард, немного подумав, уступает сыну этот раунд. Видит, что не сильно-то и хочу убраться из кабинета. Наступает себе на горло, наверное, но не спорит – намечающийся разговор ценнее. А Фабиан на откровения сегодня настроен как никогда.
- Я не понимаю, Тревор, - зовет сына огрубевшим, жестким голосом. Не просит, а требует объяснений. – Давай сначала. Ты хоть представляешь, о чем рассказываешь?
Фабиан нарочито наплевательски пожимает плечами. Глаза у него такие черные, что зияют. Все в них мертво, кроме догорающего адреналина. От него и руки у Фабиана дрожат, когда так крепко держится за стол – как за последнее, что осталось.
- Вполне.
Эдвард старается держать себя в руках и не подаваться эмоциям. Сейчас и ему, и Фабу как никогда нужна извечная папина сдержанность. Потому что младшим Калленом только чувства и правят. Худшие, самые страшные из них.
Falke подходит к сыну ближе. Кладет руки на его плечи, некрепко их сжав. Тревор резко выдыхает, пропуская вдох.
- Трев, послушай меня. Если это игра или пустые слова, прошу тебя, скажи мне сразу. Такие заявление – это не то, чем шутят.
- Правда что ли?.. – только и выдавливает в ответ мальчик. Усмехается сквозь слезы, низко опустив голову. Прикасается подбородком к вороту своей растянутой кофты, изо всех сил борется с дыханием. Когда оно сбивается, он по-настоящему паникует.
- Тревор! – восклицает Эдвард. Хмурится, всматриваясь в лицо сына и не видит там насмешки или энтузиазма рассказать небылицу. Наоборот, в красивых чертах Фабиана, в его чертах, самого Эдварда, отраженных в сыне, поселяется лютое отчаянье.
В один момент мне кажется, что Тревор не станет говорить. Не поверит, что папа его слышит, что примет его слова и не усомнится в их искренности. Что он замолчит и больше не даст отцу и шанса. Даже на волне боли, адреналина и ужаса, как сегодня, когда земля уходит из-под ног.
Я очень боюсь такого исхода и готова вмешаться. Самонадеянно, да, но вполне справедливо. Но Фабиан помнит, что это – его гештальт. Я зря в нем сомневаюсь.
- Сперва она ласкала меня через одежду, - негромко говорит, буравя взглядом пол кабинета. - Сначала аккуратно, я даже не понял... долго ласкала, растягивала удовольствие, уговаривала... это был единственный раз, когда я так долго продержался – минут пятнадцать, наверное. А когда кончил... она так улыбнулась тогда, прямо расцвела. Растирала пальцами мою сперму, гладила член и приговаривала, что это – только начало. Я, грязный и отвратительный мальчишка, получу справедливое наказание этой ночью.
Эдвард не задает никаких вопросов, не произносит ни слова и не издает ни звука. Он потрясенно слушает, жадно впитывая каждую подробность такого откровения. С каждым словом сына бледнеет его лицо. А вот у скул начинает появляться нездоровый румянец.
- Потом она отсосала мне, - как неживой, шепчет Фабиан. Сам себя подстегивает на продолжение, изо всех сил пытаясь на замолчать. - Первый раз в моей гребанной жизни сделала мне минет и это было... слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я думал, меня разорвет... а она все... и глубже, и дальше!.. Она говорила, что такого у нее тоже еще не было.
Фабиан снова как бумажный. Губы, совсем сухие, почти не дрожат уже. Он поднимает взгляд на Сокола, не моргая всматриваясь в его лицо.
- Она дважды мне отсосала, папа. Что звезды из глаз сыпались! Я тогда все думал... сколько в нас?.. Сколько вообще может быть спермы?.. И есть ли у этого долбанного удовольствия хоть какой-то гребаный конец...
Фабиан делает вдохи куда чаще, чем прежде. У него дрожат и ресницы, и уголки губ, и все лицо – какой-то странной, мелкой дрожью. На белых щеках выступает краснота. Он пытается жестикулировать, мой мальчик, пытается как-то обречь свои слова в жесты, донести их ярче. В этом маленьком представлении спрятать свой стыд, тревогу и бессилие. Закопать их в быстрых словах и не менее быстрых движениях. Движения притупляют боль. И Фабиан почти постоянно движется.
- Знаешь, когда мы дошли до самого секса... я уже не был уверен, кто я...
Эдвард пробует коснуться его, но Фабиан уворачивается. Отшатывается от него загнанным зверем, предупредительно вздернув руки перед собой. Выглядит это пугающе. Каллен застывает в пространстве, не желая напугать его сильнее.
- Не тронь меня! Никогда больше не тронь меня! – задыхается Тревор. Отступая, он упирается спиной в стену, крепко к ней прижавшись. И только уверившись, что и я, и Эдвард остаемся на прежнем месте, сам себя обвивает руками. Что есть мочи сжимает пальцами ткань кофты, едва ли не рвет ее. С силой жмурится, прогоняя слезы. Он уже ненавидит их, эти слезы.
- Она скакала на мне целую ночь, - хрипло признается нам обоим и скорбно, страшно мерцают его глаза. – Я не помню, сколько раз мы... я не считал. Я кончал и кончал, а эрекция не пропадала. Она восхищалась мной, целовала, лизала, кусала... она сходила с ума! Со мной никогда такого не было – ни до, не после... я как будто был не в себе с ней. От оргазмов или ее криков, или?.. Я был весь в ней, Vater! В ее смазке, ее запахе, волосах... а она обмазывала себя моей спермой и... и смеялась, что теперь он – какой-то «он» - теперь навсегда будет ее. Она говорила, какой я красивый, как похож на «него». Мне это льстило.
Фабиан накрывает нижнюю часть лица ладонью, что есть силы зажмурившись. Задерживает дыхание, а потом резко делает сразу несколько вдохов. Стирает ребром ладони слезы, появившиеся на щеках – так зло, растерянно, быстро. Чертыхается.
- В последний раз она кончила с диким криком, - шепчет, переборов себя и посмотрев прямо отцу в глаза. – Я думал, она сошла с ума или что-то... она кричала твое имя. На мне. Блядь, на мне!.. Ты понимаешь?! «Эдвард» - она кричала!
Его удивительное, прекрасное лицо искажается от нечеловеческой боли. Такое глубокое, измученное страдание его пробивает... Фабиан вздрагивает, качнувшись у стены, и пропускает вдох. Медленно, будто прострелянный, начинает оседать на пол.
Эдвард подхватывает его через секунду, может быть, чуть меньше. Прижимает к себе, обняв и спину, и плечи, и голову. Держит его крепче, когда Фабиан начинает вырываться. Отражает каждое движение, каждый выкрик, каждое из рыданий.
- Тревор. Тревор, Тревор, Тревор, ш-ш-ш, Тревор...
- ТЫ СЛЫШИШЬ? Ты слы-ши-и-и-ишь меня? – хрипит мальчик у его плеча, сжимая в кулаки руки, вытянутые по швам. – ПАПА!
- Я слышу, сынок. Я слышу, - унимает, утешает его Falke. Касается щекой мокрого виска сына, зарывается пальцами в его волосы, удерживает затылок. – Я здесь. Видишь? Я здесь.
Тревор рыдает, но больше не отталкивает его. С каждой минутой дыхание его становится более частым и хриплым, пока не превращается в сплошные свистящие хрипы. Фабиан хватается рукой за кофту, что есть силы отводя в сторону ее ворот. На лице его чистое страдание.
- Vat-t-ti…
- Дыши, Тревор, - бархатно, что никак не вяжется ни с выражением его лица, ни с позой, уговаривает Эдвард. – Сейчас отпустит. Давай, вместе со мной. Вдох.
- Я был готов умереть тем утром, после... лучше бы я умер.
- Ни одна тварь, особенно эта, не стоит твоей жизни. Вдох. Со мной, сынок, давай же. Вдох.
- Лучше бы я молчал... лучше бы ты никогда...
- Не правда. Как же я ценю твое откровение, Тревви, - Эдвард целует его лоб, влажный и горячий, и Фабиан придушенно всхлипывает. – Твою правду. Я так благодарен, что ты сказал мне. Вдох. Садись на кресло. Вот так. Вдох.
Фабиан касается затылком его плеча. Перестает вырываться, искренне старается дышать вместе с Эдвардом, под его счет. Выгорая, пропадает с его лица ярость и боль. Остается только усталое, темное бессилие. Обреченность. И много, много слез.
- Я так хочу ее забыть...
- Ты забудешь. Вдох, Тревор. Однажды это останется давним сновидением, не больше. Я тебе обещаю.
- Ты не можешь такого обещать, - хмыкает он. – Никогда мне не обещай больше... я не верю.
- Тревор, я люблю тебя. Вдохни. Вот так, лучше? Да? Еще раз – вдох. Я люблю тебя больше всего на свете. Тише.
- Ты смеешься надо мной.
- Я никогда надо тобой не смеюсь. Вдох. Вот и все, видишь? Закончилось.
Тревор медленно, неровно выдыхает. Обмякает в объятьях отца, перестав и пытаться контролировать свое тело в пространстве. У него больше нет ни на что сил.
Эдвард безмерно спокоен. И только глядя на него, проникаясь этим его спокойствием, Фабиан, кажется, унимается и сам. Усталость набрасывает на него свою сеть, затягивает ее петлей на шее. Мальчик с трудом понимает, что происходит вокруг, глаза его пустые и осоловевшие.
- Ты даже сейчас такой... когда я сказал тебе... - шепчет, облизнув сухие губы, - ты так ничего и не понял.
- Мы поговорим снова, когда ты немного отдохнешь, - обещает ему Каллен, бережно погладив у челюсти. – Скажи сейчас только, больше не тяжело дышать?
- Больше – нет.
- Хорошо.
- Папа?
- Да, Тревор.
- Я больше не хочу просыпаться.
- Тебе будет гораздо легче, когда проснешься, - Сокол нежно гладит его по волосам. – Поверь мне.
- Нет, - Фабиан морщится, поежившись на своем месте. – Не правда.
Такая реакция, слова, выражение лица Эдварда – строго-снисходительное, спокойное – и мне кажутся неестественными. Фабиан ожидает от него гораздо больше. Он, обнажает себя до последней грани, не стесняясь в выражениях и жестах... а в ответ – такое. Фабиан не понимает, что происходит. Я с первого взгляда не понимаю тоже.
Эдвард будто бы собственные чувства, какие-никакие эмоции и реакцию попросту выключает.
- Мне жаль, что ты теперь знаешь...
- А мне – нет. Но это потом. Пойдем в постель.
- Ты не станешь меня нести.
- Очень даже. Изза? Когда Паркер проснется...
- Я побуду с ним, - поспешно обещаю, не дав ему даже досказать. Тревожно смотрю на выбеленное лицо Тревора. – Не волнуйся.
- Спасибо, - просто, кратко отвечает Falke. И всецело теперь уделяет внимание Фабиану. Впрочем, мальчику уже все равно. Он пространно смотрит прямо перед собой, с трудом замечая папу. Не произносит ни слова, не издает ни звука. А потом закрывает глаза.

Продолжение

Источник: http://robsten.ru/forum/29-3233-1