* * *
Correrai diretto al sole
Ты побежишь прямиком к солнцу
Oppure verso il buio
Или во тьму.
Ты побежишь прямиком к солнцу
Oppure verso il buio
Или во тьму.
Ее белый «Мерседес» тормозят у шлагбаума на въезде. Огромный кроссовер с черными литыми дисками и угрожающей металлической решеткой – последний модельный ряд, «синоним власти», если верить рекламному проспекту. И хрупкая на вид, невысокая женщина, что нервно опускает стекло. Беснуясь, как фурия, выкрикивает охране нелицеприятные слова. Она спешит. У нее там ребенок. Ей срочно.
И мне тоже. Не глядя на внешнюю умиротворенность охранника, он тот еще сукин сын, будет держать ее добрых две минуты. Проверять документы. Спрашивать цель визита. Твою же мать!
Я выжимаю педаль газа, ускоряясь на круговом въезде. Теперь возможность успеть остается только у меня.
Неприметное крыльцо с металлическими прямыми перилами. Стеклянная дверь и идеально вымытые, без толики развода, панорамные окна. Я запоминаю каждую мелочь, хотя ни на одной из них не фокусируюсь. В висках стучит кровь. И одна-единственная мысль. Быстрее. Ну пожалуйста, пожалуйста, быстрее. Только бы еще не было слишком поздно.
Семь невысоких белых ступеней к входной группе. Узкая синяя ручка, нужно обязательно сперва наклонить вниз, а лишь затем потянуть на себя. Грязное здание. Кирпич облупился, штукатурка сыплется, а часть порога сбита. Вполне вероятно такими, как я.
Это такой контраст... между идеальными окнами, яркой вывеской и убогой, если не сказать больше, внутренней обстановкой. Девушка на стойке регистрации испуганно вскакивает, стоит мне оказаться внутри. Судорожно перебирает длинными пальцами кипу бумаг.
- Вы, верно, ошиблись?..
Я называю ей имя. Требовательно, ровно, громко. Регистратор не задает вопросов, молча протягивает мне заполненный от руки бланк. Ручка синяя, строчки черные, буквы мелкие. И размашистая, в укор им, подпись. Она так хотела, чтобы подпись была похожа на мою...
В холле царит гробовая тишина. Два дивана с потертой кожей. Картина с двумя березами в синей рамке. Плитка пола с разводами от швабры. Дешевое дерево стойки приемной. И частое дыхание администратора. Его перебивает тихий металлический стук где-то в глубине здания.
- Какой кабинет?!
- Двадцать восьмой.
- Это первый этаж?
- Третий. Только вам ведь!..
У меня нет времени ее слушать. И искать лифт – тем более, даже если каким-то чудом он здесь есть. Хватаюсь за перила в зеленой резиновой обложке. Взлетаю по ступеням так быстро, как думал, после двух бессонных ночей уже не смогу.
Двадцать восьмой кабинет.
Тут двадцатый, тут двадцать второй, тут – двадцать шестой. Да вот же он! В обитель ада, оказывается, ведет вполне себе земная дверь. Темно-серая. С круглой ручкой. Сверху висит предупреждающая неоновая надпись, шипящая от избытка напряжения – «не входить». Красным по белому. Еще бы.
Я дергаю кругляш ручки чересчур сильно. Он скрипит. Отпирает дверь.
Доктор, спокойно опуская кюретку на застеленный синей салфеткой стол, оценивающе меня оглядывает. На нем темно-зеленый хирургический костюм. На лбу несколько глубоких морщин. А перчатки, как и кюретка, бордовые. Тонкие кровавые струйки стекают на стерильную салфетку.
- Висит же, не входить! – возмущенно выкрикивает операционная сестра, высунувшись из-за ширмы. Невольно, а сдвигает ее на сантиметр. Я вижу край ее белых льняных носочков. Двенадцать пар, хвасталась мне она. Двенадцать пар, потому всегда их носит. Без вариантов.
- Тихо, Магда, - негромко прерывает врач. Кажется, он понимает. Медленно качает мне головой. – Поздно, папа. Она совершеннолетняя, по закону – может сама решать.
Я приникаю плечом к косяку двери.
Запах антисептиков. Ослепляющий свет лампы над ширмой. Голос мужчины. Окровавленная синяя салфетка. Кюретка. Перчатки операционной сестры. И белые льняные носочки.
- Маккензи, папа пришел, - негромко говорит врач, оглянувшись за ширму. Я шумно сглатываю.
- У меня нет отца, - усталым, тихим голосом протестует она. Я вижу, как вздрагивают ноги, все еще разведенные рогаткой кресла. Она силится поднять голову, понять, кто пришел. Медсестра вдруг сникает, закусив губу. На пару сантиметров толкает ширму к себе.
- Эдвард...
Маккензи видит меня. На ее белом, кукольном лице появляется праведный ужас. Она не кричит, не дергается, не велит мне идти к черту. Молча плачет. Отворачивается.
Кэтрин влетает в кабинет, бормоча проклятья. Отталкивает меня с пути, поскальзывается на плитке, исступленно смотрит на белую ширму. Ее идеальные светлые пряди взлохмачены, глаза горят тысячей огней, а подведенные брови взлетают куда выше переносицы.
- Вы не смеете! Она моя дочь, я решаю, не она! – выкрикивает Кэтрин. Немного быстрее, чем видит всю развернувшуюся в кабинете картину. Ее голос постепенно становится тише, срываясь в самом конце. Кэтрин, с силой схватившись за мое плечо, обмякает. Плачет.
- Вам лучше выйти отсюда, - мягко просит медсестра Магда. Снимает перчатки, возвращает ширму на место, спрятав от нас Маккензи. Кивнув доктору, подходит к дверному пролету. В ее глазах, могу поклясться, я вижу сострадание. К Кэтрин точно.
- Она не смела же... не смела... – шепчет, срываясь на хрипы, Кэтрин. Я придерживаю ее локоть, и она, не в силах отбиваться, опирается об меня. – Как же так... как же!..
Медсестра провожает нас в коридор. Объясняет, что все прошло успешно. Дай бог, дети у Маккензи еще будут. Однажды. А потом возвращается в кабинет.
Меня физически режет фраза «прошло успешно». Зеленые стены коридора словно вибрируют. Это проклятое место. Она даже не пошла в перинатальный центр, даже не обратилась в обычный госпиталь – выбрала эту помойку, богом забытый уголок смерти. Все закончилось здесь.
Кэтрин, глянув на меня из-под густо накрашенных ресниц, вдруг оживает. Отталкивает от себя, нечеловечески, безумно вскрикнув. Ее всю трясет.
- Это ТВОЯ вина! Ты, чертов сукин сын, ЭТО СДЕЛАЛ!
Я кладу руки на ее плечи, привлекаю обратно к себе. Кэтрин сопротивляется. Рыдает.
- ТЫ! Да черт бы со мной, но ее! ОНА ВЕДЬ ДЕВЧОНКА! И этот ребенок! РЕБЕНОК, ЭДВАРД!
Зеленые стены эхом отражают каждый ее выкрик. Над дверью все еще горит «не входить». Мне чудится, я слышу тихие всхлипы Маккензи. И этот металлический скрежет инструментов. Кровавых кюреток, зажимов и карнцангов. Стерильных синих салфеток... он умер в этих стерильных синих салфетках...
- Я тебя ненавижу, - выплевывает Кэтрин, прижавшись к моему плечу. Держит ворот пиджака так крепко, что белеют пальцы, угрожающе потрескивают швы ткани. – Я тебя проклинаю, Эдвард Каллен!
Где-то далеко, на востоке, встает солнце. Сквозь немытые стекла третьего этажа его лучи практически не пробиваются.
Надпись «не входить» потухает.
Кончено.
- Ш-ш-ш.
Бережно перебирая их, она гладит мои волосы. Теплые пальцы мягко касаются прядей, проникая чуть глубже, массируя кожу головы. Я резко, недоуменно выдыхаю. Вздрагиваю. И прикосновения становятся еще нежнее.
- Ш-ш-ш, Эдвард, все хорошо.
Ее голос пробивается сквозь неухоженные потолки третьего этажа, растворяет в себе скользкую плитку и запах антисептиков. Моргаю – и ничего такого больше нет. Лишь полумрак, разгоняемый оранжевым теплым светом и аромат ее волос. Белла наклоняется ко мне, поцеловав в щеку. Я скорее чувствую ее присутствие, чем осознаю его.
Поворачиваю голову, последовав за ее губами. Белла, низко склонившись, улыбается. На ее лице мелькают блики того самого оранжевого света. Вокруг нас коконом сгустилась темнота, ничего, кроме ее глаз, волос и ладошек, я больше не вижу.
- Ты задремал, - спокойно объясняет Schwalbe, еще раз концентрируя внимание на своем действии, погладив мое лицо. – Это наш домик на Мюггельзе. Все в порядке?
Слова выстраиваются друг за другом в логический ряд. Ну конечно же. Мюггельзе. И Schwalbe здесь. И оранжевый свет – это камин. Мы вместе развели его пару часов назад. Дождь превратился в снег – остроугольные снежинки и сейчас щедро летят на землю по ту сторону окон. Это не больничные окна. Они чистые. И в них отражается черная вода озера.
Я делаю глубокий вдох. Изабелла терпеливо продолжает гладить мою кожу. К хорошему быстро привыкаешь – мне не хочется, чтобы она останавливалась.
Среди большой гостиной, согретой пламенем камина (и центральным отоплением, что немаловажно, учитывая близость озера), мы с ней устроились на большом кожаном диване. Белла возвышается надо мной, удобно опираясь на спинку и подлокотник. Уголок стеганого пледа изящно ниспадает с ее плеча вместе с прядками волос. Белла снова наклоняется ко мне, убрав волосы со лба, и гладит надбровные дуги. Я лежу на ее коленях. Пальцы у Ласточки нежные и теплые, словно бы детские.
Я скромно улыбаюсь, и Белла, отражая мою эмоцию, ласково улыбается в ответ.
- С добрым ночным утром, - шепчет. В ее теплых карих глазах смешинки. И искорки огня. И медовое, густое спокойствие. Боги, как же я хочу для нее такого умиротворения на постоянной основе...
- Я долго спал?
- Думаю, около часа.
- Продуктивная суббота...
- Тебе только на пользу, - качает головой она, не принимая никаких возражений. Белла всегда красива, но есть что-то особенное, что-то потустороннее в сегодняшнем блеске ее глаз. И каштановых локонах, что освещает огонь камина. И матово-белой, молочной коже, с такими яркими темными ресницами, очертанием скул, розовыми, пухлыми губами... Белла смятенно улыбается моему проникновенному взгляду. Однажды она перестанет смущаться.
- Что-то ты загадочен после пробуждения, Эдвард.
Она напоминает мне, вольно или нет, о сюжете сновидения. Даже не сновидения, а воспоминания – одного из тех, что так хотелось бы забыть.
- Это был неприятный сон, прости, - самостоятельно делает вывод, извиняющимся жестом огладив мою щеку. Белла старательно избегает линии шва, хотя боли я не чувствую. И с особой нежностью прикасается к синяку челюсти, хоть он и вовсе проблем не доставляет. Меньшей кровью просто невозможно было бы обойтись в такой аварии. До сих пор не верится.
- Я опоздал на пятнадцать минут.
- Куда опоздал?
- В ту... клинику. Частную практику. Аборт на таком сроке делают за пятнадцать минут.
Я хмурюсь, и Белла это видит. Закусывает губу.
- Ты до сих пор себя в этом винишь?
Ее пальцы мягко массируют мой затылок. Отвлекают. Обезболивают те воспоминания.
- Я контролировал огромный холдинг автомобилей. Знал распорядок своих детей за тысячу километров от дома. Нанимал и содержал сотни людей. А уследить за одной девочкой, жившей через квартал... не смог. Одно из важнейших событий пропустил, не то поставив на карту.
- Эдвард...
- С принятым решением сложно поспорить, даже если его принимает совсем еще ребенок, Schönheit. Ее мать... Кэтрин, та самая, что звонила тебе, та самая, с которой... она со мной приехала. Тоже хотела ее остановить.
Я выкладываю все как на духу. Не отдаю себе отчета, слова льются сами, звучат глухим, негромким шепотом посреди ночной гостиной. А Белла слушает. Не перебивает, только изредка что-то спрашивает. И на лице ее искреннее сожаление.
- Ты сделал все, что мог, ты ведь понимаешь? Ей нельзя было идти на это одной.
- Я не был убедителен, - сглатываю, чересчур внимательно посмотрев на потолок над нами, сконцентрировавшись на простых ощущениях: подушках под головой, теплых пальцах Беллы, треске бревен в камине, запахе роз. Розы теперь навсегда ассоциированы у меня с Изабеллой. И это помогает.
- Что ты имеешь в виду?
- Я обещал, что заберу ребенка. Дам ей все, что она захочет – оплачу университет, куплю машину, сниму жилье. Всегда буду рядом. Потому что это мой ребенок – как бы там ни было изначально. Я не претендую на святость, я повел себя недопустимо, когда был с ней... я не имел никакого права с ней быть. Но раз уж так... и раз уж – ребенок... а она не поверила.
Белла обводит контур моего лица, задержавшись у подбородка. Просит посмотреть в глаза. В их древесной глубине самое искреннее сострадание.
- Маккензи?
- Да, Маккензи. Маккензи Ребекка Фой, - я жмурюсь, прогоняя влагу. Хорошо, что в гостиной темно. – Я понимаю, что у тебя есть вопросы, Schönheit. Ты имеешь на них право.
- Я поняла, что произошло, - вздохнув, отвечает Изабелла, качнув головой, - нет смысла к этому возвращаться. Она совершила ошибку, Эдвард. Мне очень жаль, что это так непосредственно касалось тебя...
- Я всегда держу свое слово, - заверяю, посмотрев ей в глаза, не давая шанса избежать прямого взгляда, - если я что-то говорю, так и будет. Ты можешь на меня положиться.
- Я знаю, - тут же отвечает, успокаивая мою тревогу. Снова гладит кожу щек, - мы с тобой договорились, что не принимаем такие решения в одиночестве. Я не поступлю так с тобой, обещаю. И моему обещанию ты тоже можешь верить.
Я стараюсь не оценивать допустимость своих действий. Дело в темноте или домике на озере, а может, я чересчур долго был без Иззы. Я не хочу больше и на сутки без нее оставаться – отнюдь не взрослое, не мужское поведение. Ну да и черт с ним, с этим эгоцентризмом. Я пойду на сделку с дьяволом.
Поворачиваюсь на бок, приникнув лбом к ее животу. Белла улыбается, чувствую, наклонившись к моему виску. Нежно целует его несколько раз.
- Я люблю тебя.
Если на свете есть лучшие слова, то это они. Когда Белла говорит их. Когда говорила Элли. Фабиан. Гийом. Все четыре сокровища моего существования оказались так близко к друг другу... и счастье, что они дарят, не заменить ничем иным. Символично, что понимаю это сегодня.
Я тихонько целую ее ладонь рядом со своим лицом. Кожа Беллы пахнет ромашковым мылом – и все теми же пионовидными розами, конечно.
- Знаешь, в свете фар того фургона... на одну секунду – мне кажется, это длилось секунду – я увидел твое лицо. Сперва твое, затем – детей. Всех троих, как в быстрой перемотке, в двадцать пятом кадре.
Откровение. На черта ей это откровение, я не знаю. Сперва говорю, а уже потом анализирую сказанное. Но есть ли в этом смысл? Белла, затихнув, внимательно слушает. Замедляется ее ладонь на моем лице, чуть крепче правая рука придерживает затылок. Трещит, надрываясь, бревно в камине.
- У тебя была... последняя мысль тогда? Или только... только лица?
У нее срывается голос, но Белла храбрится. Я не стану портить ее попытку. Тем более ответ она заслуживает, а он у меня есть.
- Была. «Только не сейчас».
Schönheit морщится, как от боли, приникнув к моему лицу. Ее волосы создают нам завесу от всего окружающего мира. Пахнут манго и корицей. У Беллы немного дрожат губы, когда целует меня. Едва касается, а эмоции уже льются через край.
- Этого не повторится.
- Нет, - соглашаюсь с ней, хотя при всем желании ничего подобного пообещать не в состоянии. Бережно прикасаюсь к длинным каштановым прядям, глажу их подвивающиеся концы. Белла тихо всхлипывает. А потом резко отстраняется. Смотрит на меня с недовольством и непониманием.
- Почему ты не позвонил мне сразу?
- О чем ты, Sonne?
- Ты сказал, что пробыл в Шаритэ три часа. Почему не позвонил сразу?
- Мы договорились дать тебе время до утра субботы, - аккуратно напоминаю, хоть и предполагаю, какой диссонанс это вызовет.
- И что же?..
- Если я претендую на твое доверие, я должен выполнять обещания. Ничего сверхъестественного.
Я пробую улыбнуться, но Белла на мою улыбку лишь сильнее хмурится. Я вижу в ее чертах, в ее глазах злобное бессилие. Карие глаза наполняются слезами. Она смело их прогоняет, обеими ладонями накрыв мои щеки. Заставляет, призывает смотреть на себя.
- Не глядя на твой ум, Falke, порой ты несешь потрясающую чушь. Никаких обещаний и ограничений, если с тобой что-то произошло, слышишь? Никогда больше.
Я чувствую глубокое, пронзительное тепло, что разливается внутри в такт ее тону. Решительному, воинственному, такому серьезному. И как красиво, невозможно красиво сияют карие глаза. И сколько любви, сколько нежности звучит в голосе. Не глядя на всю хрупкость маленькой ласточки, моя Schwalbe порой запросто превращается в орлицу. Разве может земное существо любить так сильно? Разве можно обожать, боготворить кого-то так глубоко, так пронзительно? На долю секунды у меня перехватывает дыхание.
- Твоя взяла.
- Ну вот, уже лучше, - отрывисто кивает Белла, деловито вытерев сорвавшуюся вниз слезинку. – Куда лучше, Эдвард.
Я молча целую ее ладонь возле своего лица.
Погода явно ждет наступления Рождества не меньше, чем мои мальчишки. Вихри из снежинок обрушиваются на окна, красиво кружась прямо перед толстыми стеклами. Подсвечиваясь скудным светом огня, создают особенную картину, в чем-то даже сюрреалистичную.
Белла обнимает меня, все так же массируя затылок и время от времени поглаживая волосы, думая о чем-то своем. Я чувствую ее руки. Тепло тела. Накинутый на меня плед. Отблеск огня. Запах дома. Дерева. Немного – лазаньи, оставшейся с обеда. Если у слова «уют» есть определение, я постиг его. Мой уют – мой дом – рядом со Schwalbe. Так или иначе.
- «Я пришел к мудрецу и спросил у него: ”что такое любовь?” Он сказал: “Ничего”. – Я касаюсь ее руки, забирая ладонь себе, бархатно перебирая нежные пальчики. Белла вздыхает, заглянув мне в глаза, вслушиваясь в вечные строчки Хайяма. Узнает их.
- Но, я знаю, написано множество книг: “вечность” пишут одни, а другие — что “миг”. То опалит огнем, то расплавит как снег, что такое любовь? — “Это все человек!”
- Эдвард...
Я качаю головой, призывая ее дослушать до конца.
- И тогда я взглянул ему прямо в лицо: “Как тебя мне понять? Ничего или все?” Он сказал, улыбнувшись: “Ты сам дал ответ: “Ничего или все!” — середины здесь нет!»
- Очень красиво... невозможно красиво. Ты знаешь.
- Правдиво, Ласточка. Прежде всего – правдиво.
Белла внимательно наблюдает за тем, как мягко глажу ее пальцы в своей ладони. Карий взгляд теплеет, стоит мне поцеловать ярко-синий ободок, печально напоминающий о первом – и последнем – несдержанном шаге.
Я сжимаю зубы, когда вижу ее синяки. И это отравляющее, отвратительное ощущение - знать, что я им и виной. Как вспомню, что она бежала... и с этим «другом»... черт его знает где, всю ночь... а если бы как тогда, в Кройцберге?.. И этот испуганный взгляд, ошарашенный, ужаленный, вопросительный. Со слезами и непониманием. «Как ты мог?» Как я мог?..
- Не болит уже, - шепчет Белла.
- Прости меня.
- Они заживут скорее, чем ты перестанешь извиняться, да?
- Не давай мне забывать. Бей на поражение, если однажды я еще хоть пальцем...
- Все, - прерывает Белла, решительно прикоснувшись к моим губам, убирая свою руку из моего поля зрения. Медленно, бархатно целует, отвлекая. – Все. Закончили. Больше – ни слова.
Целует теплее, настойчивее. Выдыхает, наклонившись ближе, притянув к себе, впившись пальцами в волосы – легко-легко их потягивает. Не переходит грани и мне не дает. Но отвлекает. Не могу не признать, что отвлекает.
И победно этому улыбается.
- Теперь о важном, - деловито сообщает, радостно, как ребенок, наблюдая за тем, как пытаюсь отдышаться.
- О важном?..
- Что будет на ужин, - усмехается, взъерошив мои волосы. – Предлагаю овощную запеканку.
Я не могу сдержать улыбки и она, мой маленький чертенок, довольно хмыкает. Снова легко меня целует, наклонившись к губам.
- С сырной корочкой!
* * *
Piangerai con me sotto il sole poi diluvierà
Ты будешь плакать вместе со мной под солнцем, а потом прольётся ливень,
Per portare via le parole forse inutili
Чтобы унести прочь, возможно, ненужные слова.
Canteremo insieme ma restando muti
Мы будем вместе петь, при этом оставаясь безмолвными.
На темную воду Мюггельзе, отражаясь в глади сизо-синих мелких волн, пикирует белая чайка. Ее острые, тесно сведенные крылья, клюв, нацеленный на добычу, зоркие черные глаза... и скорость, которой позавидуют хищные птицы. Чайки редко промахиваются – а эта и вовсе промахнуться не сумеет. Я завороженно наблюдаю, как резко она отрывается от воды, крепко ухватив мелкую серебристую рыбешку. Та мечется, но без толку. Чайка, взмахнув крыльями, взмывает в воздух. Черной точкой растворяется в сине-сером пасмурном небе. Движется к другому берегу. Пропадает из виду.
Шесть сорок пять утра. Я знаю время, потому что только что проверяла мобильный. Ни звонков, ни сообщений. Будто на Мюггельзе другого мира и не существует. Только наш.
Мягкие, неспешные шаги, дабы не напугать меня, выдают Эдварда с головой. Я тихонько улыбаюсь, намеренно не поворачиваясь в его сторону. Эдвард знает, что я в курсе его приближения. И знает, чего именно я жду.
Ощущаю его ладони на талии, на своем пальто. Сквозь плотный материал они все равно теплые – или это моя иллюзия, а все же. Рядом с ним мне всегда тепло. Жарко, обжигающе порой – но не холодно. Замерзнуть Сокол мне никогда не позволял – с самого первого дня нашего знакомства.
Эдвард медленно, растягивая удовольствие, наклоняет голову к моим волосам. Целует кожу виска, затем приникнув к ней щекой. Я чувствую, как легко колется утренняя щетина. И его запах. Не одеколона, не гелей, не одежды, не салона «Порше»... его собственный. Не передать этот набор ароматов словами, мне не описать его. Просто что-то... уютное, теплое, домашнее... и мое. Тот самый особый запах, который люди нарекают родным. Сокол со мной настоящий – вот такой, вот здесь, именно в эту секунду.
- С добрым воскресеньем.
Чувствую тихий смешок у своих волос.
- С добрым, Schönheit.
У него чуть хриплый ото сна голос, но баритон крайне мягкий, согретый атмосферой дома за нашей спиной. И неважно, что сейчас заканчивается ноябрь, на улице холодно и, похоже, снова будет собираться дождь. Низко нависшие облака придают атмосфере еще больше интимности. В их серости тонут все недосказанности, предвзятости и секреты. Нет больше ничего. Только мы вдвоем.
- Тебе не спится?
Я глажу его пальцы, коснувшиеся моей ладони, с особенной нежностью пробежавшись по затягивающимся ссадинам. Как бы я хотела этот чертов понедельник навсегда забыть.
- Я же не могу спать двадцать четыре часа в сутки, - хмыкает Сокол, игриво зарывшись носом в мои волосы, - и так только этим и занимаюсь.
- У нас был договор, что это – слоган уикенда.
- Я исполняю обязанности твоего пациента с честностью, Sonne. Правда! Поделишься чаем?
Передаю Эдварду синюю кружку из шкафа, из которой все время до его появления потягивала жасминовый чай. Без лишних слов. Он также беззвучно, отблагодарив меня легким пожатием руки, забирает чашку. Делает пару глотков. Вокруг нас теперь пахнет жасмином.
- Тут всегда так красиво?
- Как по мне – да.
Он нагибается, чтобы поставить пустую чашку на дерево пирса. Возвращается ко мне, утешительно погладив плечи. Никуда не собирается.
Мы стоим здесь вдвоем, на небольшом деревянном поддоне, и вид на озеро, словно бы на ладони, открывается перед глазами. Вдалеке – трасса, шумящий вековой лес, где-то там, за холмами, Берлин. И кучевые облака. И выцветшая, уже готовая к снегу земля. То тут, то там опадают последние грязно-желтые листья. Голыми ветвями деревья тянутся к промерзлому небу. Солнца, стало быть, уже не будет до самой весны. И впервые мне настолько все равно, когда оно в следующий раз выйдет из-за туч.
- Ты много раз тут бывал, верно?
- Не в этом доме. И на другом берегу. Но у самого озера – да.
- Хорошее место для свиданий.
- Schönheit, - и загадочно, и с усмешкой протягивает Сокол. – Ты что же, ревнуешь?
Он целует мочку моего уха, легонько коснувшись ее языком. То самое тепло, о котором, думала, уже и забыла, мгновенно наполняет низ живота. Я вздрагиваю.
- Констатирую...
- Напрасно. Никто, кроме тебя, никогда больше со мной не будет.
Мне нравится слышать от него эти слова. Я им верю, они успокаивают, медом растекаются где-то у сердца. И я так ясно, так искренне улыбаюсь. Могу поспорить, Эдвард чувствует мою улыбку, хоть и не может ее видеть. Я переплетаю наши пальцы и он, отозвавшись на мое движение, бережно их пожимает. Неглубоко вздыхает, ласково поцеловав мою макушку. Подтверждает сказанное.
- Знаешь, рядом с любимым человеком любое место, даже самое нелицеприятное, способно преобразиться, - шепчет он мне на ушко. От Эдварда теперь пахнет не только собой, не только нашей постелью, но и жасминовым чаем, - если что, это подтвержденная теория. Фабиан рассказывал мне, что было исследование на эту тему. Выделяются особые гормоны. А мозг легко принимает желаемое за действительное, так уж ему суждено.
- Ну, если Фабиан рассказывал, - улыбаюсь, с удовольствием приникнув к груди Сокола и удобно устроившись в его объятьях. Эдвард в своем темном пальто, но свет от него сейчас прямо-таки лучится. Такой простой и теплый, счастливый. Я физически ощущаю это неясное, парящее вокруг облачко счастья. Какое-то электричество.
Мужчина надежно обнимает меня обеими руками, обрадованный таким доверием. Накрывает мою макушку своим подбородком. Несколько минут мы молча наблюдаем за умиротворенным Мюггельзе. Чайки парят где-то высоко, пока не спускаясь к воде.
- Когда они прилетают в четверг? Дети.
- В четыре часа дня, - наблюдая за моей реакций, сообщает Эдвард. – Благо, удалось обойтись без сопровождения.
- Они не любят провожатых?
- Им куда комфортнее вдвоем, - кивает Каллен, - у них с Фабианом на самом деле братская связь. В свое время я ощущал что-то похожее по отношению к Рэю и Калебу. Даже в разнице в возрасте мы совпали.
Я глажу его пальцы, задержавшись у костяшек.
- Уже подготовлена программа на День Благодарения?
Сокол хмыкает, выдохнув в мои волосы.
- Будешь смеяться, Schwalbe, но да. Бургеры с индейкой в «Block House».
- Это тот мясной ресторан на Александерплатц?..
- Да. Не такое частое блюдо, эта индейка, в составе американской кухни на территории Берлина.
- А День Благодарения без индейки не пройдет.
- Это точно, - фыркает Сокол, крепче прижав меня к себе. Чувствую его губы на своей скуле, затем ниже, на щеке. И наконец он целует уголок моих губ. Не требует большего, отстраняется.
Я недолго думаю и довольно легко решаюсь. Сама себе удивляюсь.
- Я буду так рада с ними познакомиться. Это здорово... что мальчики приезжают к тебе... к нам.
Эдвард бережно, с удивительной, глубокой любовью гладит кончиками пальцев мою щеку. Отпускает правую руку, освобождает ее для себя, и убирает прядку мне за ухо. Целует область у виска. Немного сорванно выдыхает.
- Я так счастлив, Изабелла. Знала бы ты только, как я счастлив с тобой. От того, что ты прямо сейчас говоришь.
- Хочу тебя целиком, со всем, что есть. Со всеми, кто есть, - решительно заявляю, обернувшись на Эдварда. Приходится немного выгнуться, чтобы остаться в его руках, но это не так сложно. Впервые за это утро, на пирсе у Мюггельзе, вижу его синие глаза. И больше ничего на этом свете меня не беспокоит.
У Эдварда очень добрый взгляд. Пронизывающий, добрый, растроганный, теплый, удивительно... живой. Что-то похожее я видела ночью субботы, когда признался мне, что не хочет умирать в ближайшее время. Что только-только почувствовал себя по-настоящему живым. Я отлично это чувство понимаю.
- Ich liebe dich.
Сокол легко выдыхает. На его губах широкая, искренняя до самой последней грани улыбка. И чуть влажные уголки глаз. Темные ресницы, брови... все делает его лицо таким выразительным... и теряется бледность, синяк у скулы, заживающий шов... все теряется. Эдвард никогда не был для меня красивее, чем в эту секунду.
- Люблю тебя, мое чудо. Wenn ich meine Augen schließe, sehe ich dich immer.
Я поднимаю голову, требовательно глянув в его глаза. Они сразу же теплеют – еще больше, чем прежде.
- Когда я закрываю глаза, вижу всегда тебя, - тихонько переводит он. Не заставляет меня ждать, бережно коснувшись моего подбородка, приподнимает к себе, ближе. И наклоняется, сокращая остаток расстояния. Целомудренно, влюбленно целует. Так осторожно, как в первый раз. Очень ласково.
Обвиваю правой рукой его шею, отстраняюсь, медленно массируя кожу на затылке. Сокол пронято щурится, красиво дрожат его ресницы.
- Как будем готовиться к приезду американской делегации?
Он ухмыляется, неспешно открывая глаза. Гладит левой рукой мою талию, не отпуская ни на шаг назад. За спиной Эдварда – наш дом. По-настоящему теперь наш – мой, если быть точной... и, хоть мне до сих пор не верится, хоть до конца еще не понимаю... это – лучший подарок, который он когда-либо мог мне сделать. Нигде Falke не был со мной таким, как на Мюггельзе. Нигде я еще не любила его сильнее, не любовалась так откровенно, так пронято. И нигде мы не были ближе. Пусть это место навсегда останется нашим – во всех отношениях. И через все кризисы, когда, где и сколько бы они не случались, нас проведет.
- Нам, Schönheit?
- Ты хочешь все делать в одиночку?
- Ни в коем случае. Я буду только рад твоей помощи. Прежде всего нам будет нужен магазин.
- Магазин?..
- Дети – это всегда полный холодильник, - мудро объясняет Эдвард, - особенно если они оба – мальчики-подростки. Я бы отправил Каспиана, но он, боюсь, застрелится еще у полок с печеньем.
Я фыркаю, погладив ворот его пальто. Эдвард накинул его прямо поверх пижамной майки. Конечно же он не мерзнет – мне нет смысла спрашивать. Хотя на улице зябко.
- Они так любят печенье?
- Печенье, желатиновые конфеты, маршмэллоу – это первые пункты в райдере Гиойма, между прочим – и «Toblerone». Краткий обзор сладкого.
Мне нравится слушать, как он говорит о детях. В его голосе сразу появляются новые, особые ноты. И любовь. Ну конечно же. Мне незачем удивляться тому, как отец может любить своих детей. Особенно с умениями всепоглощающего чувства обожания от Эдварда. Даже я уже его видела.
- Naschkatze (сладкоежка)?
Эдвард похвально кивает моему внезапно проклюнувшемуся немецкому, подбодрив улыбкой.
- Да уж. Но ограничения – удел Террен. Со мной можно куда больше, чем с ней, так что я в несколько особом положении.
- Ты просто видишь их реже...
- Никуда от этого не деться, - соглашается мужчина. Приглаживает мои волосы, внимательно посмотрев в глаза. – Ты правда хочешь во всем этом участвовать?
- Я ни разу еще не ходила с тобой за покупками, - отвечаю, уверенно кивнув. – Я правда сейчас начну думать, что ты против.
Эдвард смеется от моего наигранного тона, как следует, теперь лицом к себе, притягивая в собственные объятья. Гладит мою спину, задевает пальцами кончики волос. И влюбленно, эйфорически даже смотрит в глаза. Загадочно и молчаливо.
- Как думаешь... я им понравлюсь?
Эдвард удивленно моргает, явно не ожидая моего вопроса. Чуть опускаются уголки его губ.
- Почему ты спрашиваешь?
- Я могу представить, каково... им. Отчасти, но все же.
- Они тебя примут, Sonne. Это точно. С первого ли взгляда? Не знаю. Но за эти дни, пообщавшись, наверняка. Почему-то я в этом уверен.
- Доверяем твоей уверенности?
- А мне? – приподняв бровь, хмыкает Эдвард. Но затем перестает шутить. Ласково гладит мои волосы – по всей длине прядей. Задерживается у щеки. – Все будет хорошо, моя радость. Мне кажется, Фабиан в принципе начнет предпочитать твое общество моему. Он жаловался, что я «морально устарел».
Я усмехаюсь, с благодарностью пожав его руку. Сокол не ждет от меня особых слов – и за это я благодарна тоже. Есть в наших теперешних отношениях особая легкость. Пусть даже она видоизменилась после случившегося... но тут, на Мюггельзе, она снова очевидна. Я заново вспоминаю, почему так хочу с Эдвардом быть. И почему так безоглядно – опрометчиво сильно, быть может – его люблю.
- Во вторник едем в магазин, - резюмирует Эдвард, умиротворенно потирая мою спину, чуть приподнимая не застёгнутое пальто, - так, значит.
- Да, - соглашаюсь, мысленно отмечая, что стоило бы пометить это в календаре, имею свойство все забывать последнее время, - вечером?
- После семи. В среду у меня брифинг, придется потратить весь день на командную подготовку. Наши обычные часы встречи.
- Как ты считаешь, мне стоит остаться с тобой на ночь? Или лучше будет поехать к себе?
Эдвард хмурится, и эта эмоция так ясно, так быстро заполняет его черты, что я осекаюсь. Тревожный огонек, встрепенувшись из глубины, покалывает под ребрами.
Каллен видит, что я пугаюсь. Не знаю, чувствует или замечает... но смягчается. Сразу же, виновато прищурившись, качает головой.
- Прошу, Белла, не говори... так. Я хочу каждую ночь проводить с тобой, помнишь? Я говорил это тысячу раз. Только от тебя зависит, где ты хочешь спать. Не я это решаю.
- Вряд ли твои дети готовы, что я буду ночевать с вами.
- К этому не нужно быть готовым, - мрачно докладывает Эдвард, - я все сказал: только ты решаешь. Запомни это как следует, пожалуйста.
У него строгий тон. И сосредоточенное выражение лица. И налет злости, что старается сдержать – на себя или на меня... не имею представления. Очень хочу быть достаточно храброй и оставить все позади так же, как сделал он. Эдвард сполна загладил передо мной свою вину. Обещал, что это не повторится. Он всегда сдерживал все свои обещания. Я не имею права ему не верить – пока еще не имею и, надеюсь, никогда его не обрету. Надежность и Эдвард – это слова-синонимы.
Приподнимаюсь на цыпочках, и его, и себя отвлекая от этих бессмысленных, темных размышлений. Неглубоко Сокола целую, придержав за ворот пальто. Стараюсь никак не задеть пострадавшую челюсть и скулу, болезненно хочу, чтобы он полностью поправился. О вечере субботы мне думать куда страшнее и сложнее, чем о случившемся между нами. На осознанном уровне, по крайней мере. Эти два события друг друга не стоят... несопоставимы.
Эдвард отзывается на мой поцелуй. Сперва осторожно, словно бы неохотно, явно намереваясь что-то еще сказать. Но затем он постепенно расслабляется. Прикасается к моим волосам, путается в них пальцами, придерживает рядом. Целует бережно, но глубоко. Превращает наш поцелуй из моего легкого касания в нечто большее. И утробно, тихо стонет, когда обеими руками обвиваю его за шею.
Мы не отпускаем друг друга. Как в забытом старом танце, подстраиваясь под каждое движение, каждый вздох, не прекращаем этот поцелуй. У Эдварда сбивается дыхание, и он, поспешно вздохнув, обнимает мою талию, крепко держит ее в своих ладонях, поднимает меня чуть выше. И снова стонет, уже куда громче, когда касаюсь его затылка. Скорее машинально, чем осознанно, просто потому что на каком-то ментальном уровне знаю, как ему это нравится. Потому что его я хорошо знаю – от и до, все эрогенные зоны.
Судорожно выдыхаю. Чувствую пальцы Сокола на своей груди. Медленно поднимаясь от талии, в такт нашим движениям, они пробираются выше. Он, едва касаясь, оглаживает ее – поверх пальто, а я уже задыхаюсь. Слишком, слишком давно я его не чувствовала... такого... здесь.
Эдвард приободряется моей реакцией. Довольно, многообещающе хмыкает, отодвигая в стороны полы моей верхней одежды. Теперь касается груди поверх одной лишь тонкой кофточки, без намека на лифчик. Сжимает пальцами набухшие от его движений соски. И, давая мне маленькую передышку, настойчиво целует шею. Я судорожно, быстро вдыхаю ледяной воздух, наслаждаясь этим всепоглощающим жаром вокруг. И держу Эдварда так крепко... дабы и не подумал отстраниться. Только бы не останавливался...
Мужчина требовательно целует кожу на моей шее, не упускает место пульсации сонной артерии, легонько прикусывает мочку уха. Его горячий выдох ощущаю там, на коже... и колени начинают дрожать. Я рада, что он так меня держит. И сама держусь за Эдварда крепче. Из маленькой искорки внизу живота начинает разгораться настойчивое пламя. Я так хочу его снова почувствовать. Господи, как же я могла его не чувствовать?.. Столько времени!..
Не отстаю от Эдварда. Распахиваю его пальто, жадно, как впервые, прикасаюсь к шее, ключицам, груди. Натягиваю ткань футболки и, сделав глубокий вдох, соскальзываю пальцами вниз. Касаюсь его брюк, проникаю под пояс, позабыв, что руки у меня холодные. Вздрагивает Эдвард от холода или моих касаний – не знаю. Но поцелуй его становится грубее, а стон – отчаяннее. Теряется в созвучии с моим.
Я с трудом понимаю, что происходит вокруг нас. Почему вдруг за моей спиной пропадает озеро, исчезает куда-то прохлада улицы, теряется в теплом дереве серость неба. Задыхаюсь от близости Эдварда, своего животного желания обладать им.
- Сейчас, Schwalbe, сейчас, - приговаривает мужчина, когда требовательно тяну вниз ворот его футболки. Все эмоции как на острие ножа, чувства оголены до предела. И ничего вокруг нас нет. Ничего, кроме друг друга. В этом упрятанном от всего мира деревянном домике.
Мы теперь не на пирсе, нет. Эдвард приносит меня в гостиную. Опускает на диван, тот самый, кожаный, неяркий, у стены. Присаживается рядом с ним на колени. Отстраняется.
- НЕТ, - выкрикиваю я. Настолько не своим голосом, что он не спорит ни секунды. Поднимается, опираясь коленом о подушки, наклоняется ко мне. Целует снова. И снова. И снова.
Я наслаждаюсь каждой секундой. В каком-то болезненно-сладком дурмане, вмиг заполнившем все вокруг нас, в этом жаре, от которого нет спасения... с одним-единственным главным желанием. Я люблю Эдварда. Я хочу Эдварда. Я его получу. Прямо сейчас.
Каллен, проникнувшись моим настроем и поддавшись собственному порыву, наклоняется ко мне всем корпусом. Для опоры, не больше, обеими руками упирается в подлокотник. И заключает меня в клетку. Заслоняет собой неяркий свет, фиксирует в новом положении, ничего, кроме себя, не дает увидеть. В глубине синего взгляда пылает огонь. И черные зрачки кажутся мне расширенными – особенно вкупе с дрожью ресниц и исказившимся лицом.
От собственной памяти получаю удар наотмашь. Она тут же воскрешает все подробности понедельника, случившиеся у стены его квартиры. Вплоть до тех, что казались забытыми – страшного взгляда, покрасневшей кожи, вспотевшего лба, дрожащих ресниц... и руками, по обе стороны от меня. Через секунду справа, на пару сантиметров дальше скулы я почувствую удар. Стена содрогнется.
Я не могу это вынести.
Быстрее, чем понимаю, что делаю, закрываю лицо руками. Прячусь от него. Сжимаюсь в комочек, протяжно, жалобно застонав. И прикусываю губу до крови – ее металлический привкус ощущаю во рту. Вместе с соленостью слез.
Эдвард останавливается. Изумленно, недоумевающе вздохнув, сам себя тормозит. Смотрит на мое лицо.
- Schönheit? – сбитым, растерянным тоном зовет он. И лишь усиливает эти неожиданные, горькие слезы.
- Отпусти меня. Отпусти, отпусти, отпусти меня!.. – севшим голосом шепчу я. Сильно качаю головой из стороны в сторону, хоть так надеюсь прогнать чертово видение из прошлого. Сама с собой не могу справиться.
Сокол поднимается с дивана, сразу же убирая руки от моего лица и плеч. Стоит надо мной, стараясь понять, что происходит, и его поза, его искреннее недоумение меня еще больше расстраивают.
Пугаю Эдварда до чертиков. Плачу в голос.
- Ш-ш-ш, Изабелла, тише. Скажи мне, что такое? Что, моя девочка?
Он присаживается передо мной прямо на деревянный пол, игнорируя, что он холодный. Не касается меня, пока только зовет. Тон у него утешительный, спокойный. Эдвард берет себя в руки, полностью контролируя ситуацию.
- Поза...
- Какая поза?
- Твои руки. Тогда ты... так же... точно так же.
Я не смотрю на Эдварда, перед глазами все расплывается. Но я слышу, как меняется его голос. И могу поклясться, что на лице заново проступают все те морщины – глубокие и скорбные.
- Ты боишься меня?
- Я не могу забыть! – всхлипываю, убирая руки от лица. Смело, находя в себе эту смелость по крупицам из самой глубины тела, утираю слезы.
Эдвард выглядит так, словно режу его по живому. Но постепенно – не так быстро, как обычно – справляется с эмоциями. Вздыхает. Теперь и голос, и чувства, и лицо ему полностью подконтрольны.
- Все кончилось, моя красота. Оно не стоит твоих слез. Тише. Все закончилось, я тебе обещаю.
- Ты знаешь, умом я понимаю, но... оно само... так накатывает, я...
- Неважно. Это все уже давно не важно, - уговаривает меня, как ребенка, Каллен. По-прежнему не касается и кончиком пальца. – Я прошу у тебя прощения. Я больше ничего подобного себе не позволю – ни как сейчас, ни как тогда.
Я морщусь, впившись руками в волосы. Больно тянет кожа и саднит в горле.
- Не говори так, ну черт...
- Белла, - он осторожно, даже излишне осторожно, я бы сказала, гладит мое запястье. – Не нужно, ты же делаешь себе больно. Не буду говорить, если тебе это неприятно. Хорошо.
Он просит меня убрать ладони от волос. Сжимает зубы при виде гематом на запястьях, но справляется с собой на отлично. Ласково гладит кожу – и посиневшую, и здоровую. Мы с ним даже в этом совпали – у обоих теперь есть синяки.
Я сажусь на диване, поправив свое пальто. Мрачным взглядом окидываю гостиную. Эдварда, на щеках у которого еще виден румянец, волосы которого еще чуть взлохмачены, а губы - опухшие от моих настойчивых поцелуев. Он мне легко, утешительно улыбается, и в этой улыбке так много раскаяния... я не знаю, что мне с ним делать. И не знаю, что делать с собой. Тем животным ужасом, за который не могу отвечать.
- Я боюсь, что никогда не забуду.
- Мы не будем пока возвращаться к этой теме, - мирно предлагает он, попробовав улыбнуться шире. Плохо ему дается эта наигранная эмоция. А ведь прежде Эдварду труда не составляло меня одурачить своей сдержанностью... и у него внутри все трещит по швам. Я вдруг понимаю, посреди этой крошечной гостиной, как отчаянно мы оба стараемся собрать себя по осколкам. И режемся. И колемся. И все равно беремся за острые края... просто потому, что иначе нельзя. Иначе – все будет кончено.
- Я хочу любить тебя...
Он сострадательно целует мое запястье, медленно притянув его к себе. По всему контуру ободка-синяка. Я рдеюсь.
- Ты – мое золото, Schönheit.
Я делаю глубокий, успокаивающий вдох. Спускаюсь с дивана на пол, к Эдварду. И сажусь рядом с ним, напротив. Смотрю прямо в синие глаза. Бережно прикасаюсь пальцами левой руки к пострадавшей скуле, скольжу вдоль шва, но ниже его. И медленно, проникаясь каждой секундой, целую его губы. Очень нежно.
- И я уже тебя люблю.
Я глажу правый уголок рта, те мелкие морщинки, что никак не пропадают. Искренне, хоть и неявно, но улыбаюсь ему. Взгляд Сокола неостановимо и пронято теплеет.
- Das Gefühl beruht auf Gegenseitigkeit (Это взаимно).
Вот теперь я улыбаюсь широко. И моя улыбка отражается, как в зеркале, в чертах Эдварда. Я не знаю, можно ли испытывать к человеку то, что чувствую к нему, законно ли это, допустимо ли?.. Это куда больше привязанности, страсти, обожания... это что-то за пределами нашего понимания. И на самой высоте чувств.
Повторяю эту немецкую фразу с идеальным произношением – сама себе удивляюсь. Подвигаюсь к Эдварду ближе, обнимаю, прижавшись к груди. Мужчина массирует мою спину. Мне снова спокойно. И я чувствую какой-то вопиющий для нашей ситуации оптимизм. Возможно, истерика перерастает в эйфорию.
Мы сидим так минут десять, не меньше. А потом Эдвард просительно целует мой лоб.
- Отпустишь меня на минутку?
Он скидывает с плеч пальто, поднимаясь. Остается в своей светло-голубой футболке. Скрывается за дверью гостиной, остановившись в прихожей. И достает что-то из сумки, которую привез с собой. Я ее так и не трогала.
Эдвард возвращается ко мне с таинственным выражением лица и рукой, сжатой в кулак. Садится рядом, так же, как и прежде. И раскрывает ладонь, не заставляя меня ждать еще больше. На его коже тонкой золотистой вязью вьется цепочка. На ней небольшой, но яркий кулон – крошечный апельсин в обрамлении насыщенно-зеленых, искусных листочков. Так натуралистично, будто это всего лишь уменьшенная копия деревца, а не ювелирное изделие.
- Ты не захотела распаковывать сумку и это твое право, Sonne, - объясняет он. – Но иначе ты бы нашла его сама.
Я зачарованно смотрю на украшение.
- Это мне?..
- Не сочти меня ювелирным маньяком, - смешливо, хоть и с отголоском прежней грусти, хмыкает Сокол. Предлагает мне рассмотреть кулон получше, - однако я не смог пройти мимо.
- Он очень красивый.
- Он особенный, - спокойно произносит Эдвард, но взгляд его на секунду становится непроницаемым. – Я купил его в пятницу утром. Проносил весь день в кармане, Schönheit, не додумался оставить дома. Садился в машину вечером, выезжая с конференции на Потсдамер-платц, и все думал, почему забыл его выложить.
Он останавливается, мягко заглянув мне в глаза. В его чертах глубокая, почти болезненная нежность. Мне не нужно продолжение. Я знаю, чем закончился вечер пятницы и как началась ночь субботы.
- Он был с тобой тогда?..
- Ты была со мной, - проникнуто признается Сокол. Крепко сжимает цепочку пальцами. - Может быть, поэтому с тобой сейчас я.
- Эдвард...
- Смотри-ка, - мужчина прерывает мой неровный вдох, улыбнувшись и понимающе кивнув на несказанную фразу. Привлекает внимание к кулону. – Он, как и ты, с секретом. Попробуешь потереть апельсин?
Я принимаю из его пальцев кулон, бережно придержав цепочку. Она еще теплая от того, как крепко Эдвард ее держал. Следую его подсказке. Указательным и большим пальцем аккуратно оглаживаю ярко-оранжевую кожуру реалистичного апельсина. Через пару секунд ощущаю свежий запах цитрусов – будто только что разрезала фрукт.
- С эфирным маслом, - объясняет, хмыкнув моему удивлению, - всегда будет рядом – стоит только коснуться.
Меня пробивает дрожь. От далекого воспоминания.
- Ты пахнешь апельсинами... я тебя с ними сравнила тогда...
- Я запомнил, - подтверждает Эдвард, хитро кивнув. Уголки его глаз снова влажные, но улыбка очень искренняя и широкая. Ему хорошо.
Я глубоко вдыхаю аромат апельсинов, крепко прижав кулон к себе. Тянусь Эдварду навстречу, ничего не требую, не прошу, все делаю сама. Пронзительно, глубоко и быстро его целую. Отстраняюсь. Часто моргаю, прогоняя слезы. Уже совсем другие. Уже – особенные. Без боли.
Авария. Разбитый «Порше». Эдвард. Его слова. Его руки. Мюггельзе. Постель. Разговор. Приезд детей. Мы вместе. Гостиная. Кулон. Цитрусы.
Теперь я уверена, что однажды все дурное я забуду. Просто не позволю себе не забыть.
- Спасибо.
Он бережно, едва касаясь, вытирает с моей щеки слезную дорожку.
- Не за что, Schatz.
Источник: http://robsten.ru/forum/29-3233-1
0
