Моя королева поставлена под удар.
Я хмурюсь, глядя на красную шахматную фигуру из слоновой кости, чьи детали освещены лунным светом, проникающим сквозь простирающиеся от пола до потолка окна в квартире Эдварда. Луна — единственный источник света, лучи обрисовывают мрак его логова ледяными серебристыми тонами. Мы смотрим каждый на свою пешку, лицо Эдварда задумчивое, темные брови сведены в размышлениях. Пока наши взгляды устремлены на доску, мы могли бы обратиться в мрамор, могли бы обратиться в камень — такой же молчаливый. Наша кожа отливает теми же бледными оттенками, что и расположенная между нами квадратная шахматная доска Стаунтон.
Я обнажена под обернутой вокруг моего тела тонкой простыней с постели Эдварда. Он точно так же облачен в шерстяной плед с дивана. Мягкая темная ткань свисает с бедер Эдварда, сидящего на противоположном конце небольшого столика. Я заканчиваю с размышлениями и совершаю ход, поставив красную королеву на три клетки от центра, подальше от белого коня Эдварда. Он следит за моим ходом и улыбается, выжидая лишь мгновение, чтобы вернуть пешку в игру.
Ни намека на угрозу, теперь я свободно могу передвигаться: осторожно ставлю красного слона на соседнюю с белым конем клетку. Предупреждение.
— Слыхала о Вишванатане Ананде? — спустя секунду спрашивает Эдвард. Он ставит белого слона на клетку позади своего коня — теперь я не могу вести атаку, не ожидая расплаты.
Я отвечаю, качнув головой, взгляд сосредоточен на доске. Он молчит, пока я обдумываю партии, ищу очередную возможность атаковать. Наконец возвращаю коня в игру.
— Это шахматный гроссмейстер, который, по мнению большинства, является одним из лучших игроков в мире, — продолжает Эдвард, переставляя очередную белую пешку на две клетки от моей королевы.
Я хмурюсь, смотря на его проделки: теперь набор ходов для моей королевы ограничен. Мало того, мой слон теперь отступает.
— И? — вопрошаю я, вознегодовав из-за недостатка вариаций.
Он лишь пожимает плечами. Слежу за его изящными пальцами, выводящими белого рыцаря на центр доски.
Моя королева практически нейтрализована, учитывая соотношение наших фигур.
— Однажды он заметил, что шахматы — это язык. Его можно развить до совершенства постоянной практикой, но только опыт, приумноженный врожденными навыками, приносит игре истинную маневренность.
Сведя брови, я ставлю королеву на единственную оборонительную позицию: одна клетка вправо.
— Полагаю, ты относишь эти слова к себе, — задумчиво произношу я.
Мое насмешливое замечание порождает у него улыбку. Белый рыцарь снова в игре, на сей раз приземляется прямо посреди моих фигур.
— Шах, — объявляет Эдвард.
«Черт», — думаю я, но молчу. Довольное выражение на его лице, похоже, означает, что он все равно понял мои мысли.
— Тройной удар конем, — с обворожительной улыбкой сообщает он. — Подобная стратегия позволяет коню одновременно нападать на обе фигуры противника из позиции, недоступной для контратаки.
Я испепеляю его взглядом, переместив от опасности короля и готовясь к неизбежному.
— Прощайте, миледи, — самодовольно провозглашает он, удалив красную королеву с доски, пока я молча скрежещу зубами.
Спустя шесть ходов он выигрывает, даже не запустив в игру короля.
— Не дуйся, — со смехом упрекает он и, встав, заворачивается в плед. — Для новичка ты отлично справилась.
— Я не новичок, — шиплю я; кожа моя краснеет от гнева на проигрыш, виной которому стала моя собственная некомпетентность. Пальцы напряженно впиваются в края простыни, мысленно переигрываю его стратегию. Глупая, глупая девчонка.
Не обращая внимания на мою сдержанность, он обходит стол, наклоняется ко мне, чтобы прижаться губами к волосам.
— Я тебе не верю, — говорит он, положив руки на мои голые плечи.
— Игре меня научил отец, — холодно сообщаю я, еще сильнее застыв, когда он издает смешок. — Не смей, черт тебя дери, надо мной насмехаться.
— Прошу прощения, — отвечает он тоном, в котором не сквозит на тени раскаяния. — Какая досада, что он так плохо обучил тебя игре.
Когда его рука ныряет под простынь, я хватаю его за запястье, отпихивая юркие пальцы. Он бесстрашно не внимает моей хватке, снова находя рукой мою грудь. Лаская меня, он одобрительно напевает, а я с трудом сдерживаю стон, когда его пальцы искусно превращают мой сосок в горошинку.
— Одна победа не делает из тебя мастера.
— Долгие годы побед — да.
Вспышка-воспоминание о его тонких бедрах, врезающихся в безымянную потаскуху в саде-лабиринте.
— Ты слишком агрессивна в игре, забываешь о тактике, — продолжает он, прижавшись ртом к коже под моим ухом. — Твоя игра слишком предсказуема… ряд несвязанных атак или оборон, которые все равно приведут к захвату твоей королевы. — Он отпускает мою грудь, пальцами скользнув ниже, к бедрам. — Раздвинь, — шепчет он.
Дерзко сжимаю ноги еще крепче.
Его низкий смех раздается возле моей шеи.
— Не веди себя как обиженная неудачница, Изабелла. Я хочу получить трофей своей победы.
Я резко отодвигаю кресло.
— Я ничего тебе не должна, — заявляю, оборачивая вокруг себя простынь, и порываюсь встать, чтобы одеться. — Это всего лишь игра.
Но он быстрее меня, прижимает к себе, развернув лицом и прижав своим телом к столу.
— Всё-то для тебя игра, — парирует он, распахивая простынь и вжимаясь в меня. — Но правила не меняются только потому, что ты проиграла.
Я чувствую, что после первого нашего соития в его теле произошли небольшие перемены: он более худощав, более угловат. Намеки на жировые складки состоятельного человека, замеченные мною в его телосложении несколько недель назад, почти исчезли. Теперь он сплошные мышца, плоть и кость.
— Я побил тебя только один раз, — продолжает он, обхватывая меня руками, пока я спокойно смотрю ему прямо в лицо. — Так дай насладиться победой.
— Ты слишком привык побеждать.
— Не с тобой. С тобой — никогда.
Он наклоняется, намереваясь меня поцеловать. Я уворачиваюсь:
— Ты забрал мою королеву.
— Это всего лишь игра, — говорит он, повторяя мои слова.
— Отъебись.
— Я пытаюсь, — парирует он. Отодвигается и наклоняется вперед, просунув руку к столу за моей спиной, а потом снова выпрямляется. Кладет мне что-то на ладонь. — Возьми.
Я смотрю, что он вложил меня в руку.
Красная королева.
— Она твоя, — говорит он.
Он тянет меня к себе, и мое лицо прижимается к плоти над его сердцем.
Близость, тишина. Его руки рыщут, бредут по моему телу и удерживают рядом: одна лежит у меня на поясе, а другая медленно прокладывает путь вдоль позвоночника. Минуты тают, заполненные лишь пульсирующей кровью в его венах и нашим дыханием. Его пальцы движутся вверх, вверх, вверх, обхватывая мою голову, и на мгновение, на одно короткое мгновение, сознание меркнет, а я остаюсь безмолвной и бессильной как королева, зажатая у меня в ладони.
— Могу я поведать тебе тайну? — прижимаясь к моим волосам, спрашивает он почти шепотом.
Я киваю, округлив глаза.
— Я чертовски устал от игр.
Несколько долгих минут я молчу.
А когда он снова собирается меня поцеловать, я не противлюсь.
 

Я открываю глаза, но вокруг сплошная темень.
Со всех сторон нависают стены, шепчущие слова на незнакомом мне языке.
Подушка под головой непривычна. Самодельное стеганое одеяло Илзе слишком тяжелое.
«Могу я поведать тебе тайну?» — однажды спросил Эдвард — до того, как эти слова выжгли дыру у меня в груди, приземлились как никели в оловянную чашу. Долгие дни после я чувствовала внутри себя их ударную силу, слышала скрежет, лязг, звон эха.
Но теперь они молчат, затихли под океаном разделявшего нас расстояния и весом странной бесформенной тени, что прижимается к влажным кавернам из мышц моего сердца. Теперь в моей вздымающейся и опускающейся груди ничего кроме пустоты.
Зрение медленно привыкает к темноте комнаты. Надо мной парит каждое принятое в жизни решение, эхом разглагольствуя о последствиях и отвергнутых дорожках.
Окрашенное в ночь небо простирается над миром за моим окном, и я поворачиваюсь к нему лицом. Ноги и руки беспокойно дергаются под грузным одеялом, мышцы яростно жаждут движений. Я помню нервный трепет бескостных конечностей, усталость и пот на пропахнувших сексом простынях. Помню часы, проведенные между, волосы цвета осени, белого коня и резко очерченный подбородок, напряженный от размышлений.
Я поднимаю руку к лунному свету, смотря, как кожа обретает цвет скрывающихся под ней костей, и вспоминаю о клетках шахматной доски. Рука висит в воздухе, пальцы вырисовывают на посеребренном потолке невидимые слова, поэмы сумасшествия, желания и страха до тех пор, пока у меня не остается сил. Я закрываю глаза, не желая видеть реалистичность в этой серебристой комнате, лунный свет холодной зимы, который подминает под себя и разбивает в щепки некий холод в глубине моей души.
Меня преследуют сны наяву: отрывки, силуэт и профиль матери, кружащей вокруг меня с неукротимой энергией, быстро повторяющей слова песни Padam, Padam. Отец, как всегда неразговорчивый, молча сидит у камина, рассеянно качая головой в такт музыки и смотря на пламя. Он не обращает внимания, когда мать, танцуя рядом, задевает его краем юбки.
"Mais il m'a coupé la parole
Il parle toujours avant moi
Et sa voix couvre ma voix…"
— Танцуй, Изабелла, — приказывает мать, сердито взирая на меня, покачивающую головой в знак отказа. Она приближается ко мне, ее утонченные черты лица решительны и сердиты, а каблуки пересекают все пространство комнаты.
Ее пальцы настолько близко, что я чувствую аромат сирени с ее рук и встаю, прогоняя видение, борясь с очередным приступом прерванного сна.

— Для вас имеет смысл тот факт, — неспешно начинает доктор Коуп, — что все мужчины, с которыми вы имели связь, так или иначе знакомы с вашим отцом или его друзьями?
— Кажется, этот факт имеет смысл для вас.
— Стоит ли мне помечать это как совпадение?
Я вздыхаю, бесцельно изучая ногти на руках.
— Делайте, что хотите.

Солнечный свет.
В спальне отеля холодно; дрожа, я медленно передвигаюсь по комнате, одеваясь и готовясь сойти вниз. Зеркало в ванной являет худую бледную женщину с тусклыми волосами и уставшими глазами. Я вспоминаю свой приезд, как будто это был лихорадочный сон с явным раздражением Каролин, мутным удивлением, неестественным приветствием и близостью объятия Илзе.
Выхожу из небольшой спальни на третьем этаже и бреду по обветшалым коридорам, чьи стены кремового цвета украшены редкими черно-белыми фотографиями, на которых я узнаю сельскую местность Нормандии. Возле каждой комнаты табличка с именем ее владельца.
Через дверь в конце коридора я выхожу на лестницу, запахи ведут меня по скрипучим деревянным ступенькам прямиком на кухню. Делая осторожные шаги, я спускаюсь.
Здесь в самом деле располагается кухня и большая. Огромный кухонный стол занимает центр комнаты, его поверхность уставлена сырыми овощами и несколькими утварями. Огромное окно у раковины открывает вид на внутренний дворик, куда ведет дверь в стене точно такого же цвета.
За прилавком стоит дочь Илзе, Каролин, которая отрывает взгляд от разделочной доски. Руки женщины замирают, когда она замечает меня.
— Доброе утро, — приветствует она.
— Доброе.
— Надеюсь, вы отдохнули с дороги.
— Да, благодарю.
— Голодны?
— Да.
— В столовой есть еда, — говорит она, кивнув в сторону широкой деревянной двери у нее за спиной.
— Спасибо.
Я иду мимо нее к двери, ведущей в столовую, как вдруг меня останавливает ее голос:
— Моя мать ушла в деревню повидаться с друзьями.
— Когда она вернется?
— Сомневаюсь, что ее встреча затянется. Она сгорает от нетерпения поскорее поговорить с вами.
Тон ее вежливый, но слышится в нем клинок прохладцы. На ее лице — непроницаемая вежливость. Ее поведение почти пронизано неприязнью ко мне.
— Я тоже с нетерпением жду нашей встречи, — отвечаю я. — Мы были очень близки.
Легкая тень пробегает по ее лицу, почти незаметно, но я вижу, что затронула старую рану.
Мне все равно — эта женщина тоже мне не нравится.
Огонек в ее глазах не тлеет, и я почти готова парировать удар, когда внезапно ее взгляд устремляется мне за спину, холод в этих очах доброжелательно теплеет.
Я поворачиваюсь, увидев перед собой светловолосого и поджарого великана, снимающего пальто и бросающего себе под нос проклятия. Он привлекателен и хорошо сложен, его широкие плечи словно бы занимают все свободное пространство, когда он подходит к Каролин и целует ее в щеку. Я еле сдерживаю желание поморщиться при виде его грязного комбинезона. На лице мужчины пробивается щетина, а черты лица сглажены изогнутым профилем. Глаза его, отмечаю про себя, невиданно ярко-голубого цвета.
— Как поживает наш зверинец? — спрашивает его Каролин.
— Comme-ci, comme-ça, — пожимает он плечами, взяв небольшую морковку и засунув ее в рот. — Les poulets…
— Anglais, — перебивает его Каролин, взгляд ее снова ожесточается, и она кивает в мою сторону. — Notre invitée est américain.
Теперь он смотрит на меня, светлые глаза не таясь оценивают мое лицо и фигуру, и выпаливает:
— Здравствуйте.
— Лоран — мой сын, — поясняет Каролин. — Наш ouvrier agricole.
— Помощник на ферме, — уточняю.
Он ухмыляется.
— А вы маленькая Изабелла, очередная скиталица?
Мгновение смотрю на него, раздраженная из-за насмешки в его глазах.
— Приятно познакомиться, — сухо отвечаю и поворачиваюсь, собираясь уйти. Низкий рокот его тихого смеха сопровождает меня на выходе из комнаты.
Раздосадованная и расстроенная, иду мимо столовой к главному выходу. Во внутреннем дворике стоит пара галош, они кажутся слишком большими, но я все равно обуваю их и выхожу.
Холодный воздух покалывает оголенную кожу на шее, руках и лице, но угроза жесткого взгляда Каролин и насмешливого безразличия Лорана делают идею вернуться совсем непривлекательной.
Вдоль другой стороны дороги высится забор, и я направляюсь к нему, не замечая холода, настойчивых мыслей и голосов, что мучают меня. Проделанный путь предназначен для того, чтобы облегчить вес воспоминаний, облекая их в эфемерный ядовитый туман прошлого.
Я хочу сорвать, сбросить их со своего тела, пока кожа не начнет кровоточить.
Продолжаю путь, и воздух перестает покалывать кожу, которая теперь онемевает.

— Разве они не прекрасны? — благоговейно вздыхает Илзе.
Взглядом восьмилетней девочки смотрю на пару белых лебедей, расположившихся напротив друг дружки на пруду, принадлежащем моему отцу. Они могли бы стать скульптурой: изящные шеи, безупречно белые перья выделяются на фоне темной воды позади нашего семейного дома в Ист-Хэмптоне.
Они — подарок моего отца для матери, преподнесенный прошлым вечером в декоративной золотой клетке на вечеринке по случаю дня рождения, на которой он, громко провозглашая, провел параллели перед гостями. Лебеди связаны на всю жизнь, сообщил он присутствующим, и моя мать вяло улыбнулась, поцеловав его в щеку.
Теперь вечеринка окончена, и величественные птицы, символ вечной любви моих родителей, выпущены из клетки и предоставлены умиротворенности на задворках наших владений.
— Почему лебеди связаны на всю жизнь? — спрашиваю у Илзе. — Я считала, животные не испытывают любви.
— Думаю, некоторые испытывают, — вздыхает она, смотря на изящных птиц, рассекающих по водной глади. — Так же как считаю, что и некоторые люди на любовь неспособны. И любовь не чувство, малышка.
Я хмурюсь, задумавшись над ее словами.
— Тогда откуда знать, что ты что-то любишь? — через мгновения интересуюсь я.
— Узнаешь, когда кто-то станет для тебя важнее собственного существования, — задумчиво произносит она. — Но это умение не чувственное, а врожденное.
Я растерянно моргаю.
— И что это значит?
— Значит, что если ты предпочтешь страдать — значит, ты его любишь.
Я молча обдумываю ее ответ.
— Но как узнать наверняка? — спустя долгое молчание спрашиваю я.
Она мне улыбается.
— Только тебе суждено понять это, Liebchen.
— Тогда сомневаюсь, что я кого-нибудь люблю.
— Совсем никого? — приподняв бровь, спрашивает она.
— Нет. Это все равно глупо.
— Согласна, — признается она.
— А что любишь ты?
— Тебя, Liebchen, и своих деток. И, разумеется, лимонные дольки от нашего повара.
В тишине мы наблюдаем за лебедями, пока я пальцами беззаботно обрываю траву на ухоженном газоне родителей.
— Твои дети мне не нравятся, — угрюмо выпаливаю я.
— Прекрати, — предостерегает она меня — невозмутимо, как и всегда. — Ты с ними даже незнакома.
— Ты любишь их сильнее меня?
— Я люблю тебя сильнее, чем можно выразить словами.
— Но я твоя любимица?
Илзе смеется:
— Ты моя самая любимая лебедушка во всем мире. И ты намного красивее этих глупых птиц, — добавляет она, показывая на пару в воде.
Я хмурюсь, смотря на них.
— Они всегда вместе.
— Они партнеры, что означает пару. Один не может обойтись без другого.
— Как скучно. Когда стану взрослой, буду делать все, что захочу.
— Изабелла, тебе станет очень одиноко.
Я пожимаю плечами.
Спустя несколько дней за эллингом для шлюпок находят соседскую собаку с белыми перьями в пасти. В нескольких ярдах в луже крови неподвижно лежит растерзанный лебедь, под пустым внимательным взором его нареченной.
До сих пор помню гротескный угол сломанной птичьей шеи и красные пятна на его некогда девственно белых перьях.
И помню, как несколько дней спустя его несчастная супруга в горе общипывает свои перья, уплывая вглубь водоема и оставляя на поверхности воды белый след.

Холодное зимнее солнце поднимается над горизонтом, пока я бреду, невзирая на холод заурядной французской деревушки. Солнечный свет сияет довольно ярко, даруя чуточку своего тепла.
Слева от меня на несколько дюжин ярдов тянется мощеная дорога, черной лентой проложенная по большой равнине. Высокая трава касается моих коленей, прилипает к подошве, а небольшое стадо коричневых и белых коров поднимают головы и безучастно глядят, как я прохожу мимо них.
В тишине вокруг меня роятся мгновения прошлого, воспоминания кружат, переполняя, выскакивая на поверхность из самых затаенных глубин и высоко простирая руки, схватив меня холодными щупальцами.
Отец обучал меня истории и власти, демонстрируя свои навыки с самообладанием и улыбкой, пока мы пересекали послушное море под парусом Хоруса.
Мать, красиво обрастающая перьями птица в еще более красивой клетке, вышедшая замуж за деньги и рожденная для лучшего, рыдает летним вечером, когда задние фары исчезают вдалеке.
Блеск в глазах моего отца тускнеет после его возвращения домой.
Ее жестокость, его меланхолия.
Взволнованный взгляд Илзе, когда я мучаюсь от судорог, пока она купает и успокаивает меня, смывая с моей юной кожи следы от сада-лабиринта Мэйсенов и не понимая, что все хорошо, безусловно хорошо.
Прилив сил от доминирования над лежащим подо мной мужчиной: Тайлер дрожит, кончает, кричит, пока я прыгаю на нем с точностью и силой мастера по конному спорту. Гнев и стыд развратного священника, Джейкоба и других любовников, возмущенных и лишенных мужественности, поскольку я насмехаюсь над ними, дразню, владею и трахаю. Мое личное преображение из девочки в неистовое господствующее подобие Аммут, Артемиды и прочих дикарок.
Восторженное выражение на лице Эдварда, когда он входит в меня, ощущение триумфа, бегущего по моим венам, когда я понимаю, что забралась на пьедестал, возведенный мною в юности, победила монстра из лабиринта.
Холод при осознании, что за победой тянется приз — бьющееся больное сердце.
Отвращение Эдварда, держащего в руке конверт из папиросной бумаги и разрывающего прошлое.
Его рваное дыхание, пока он трахает меня на полу.
Линии на его спине, когда он уезжает.
И оцепенение, с которым я рассказываю уродливую поэму о прошлом.
Ахматова как-то написала:
Все как раньше: в окна столовой
Бьется мелкий метельный снег,
И сама я не стала новой,
А ко мне приходил человек.
Я спросила: "Чего ты хочешь?"
Он сказал: "Быть с тобой в аду".
Я смеялась: "Ах, напророчишь
Нам обоим, пожалуй, беду".
— Изабелла! — окликает голос, прервав мои размышления.
Я поворачиваюсь и вижу за забором Илзе, она сидит на велосипеде. Я ничего не говорю, когда она прислоняет его к забору, жду, когда она с проворством, не свойственным людям ее возраста, переползает между деревянными перекладинами. Ее наряд — заляпанный комбинезон, галоши и плащ — не подходит для светской вылазки в деревню, он был бы гораздо уместнее в курятнике.
— Guten morgen, — здороваюсь я, вспоминая ее трепетное отношение к родному языку.
Она широко улыбается, приветствуя меня.
— О, Guten morgen, Изабелла, — отвечает она, подходя ближе. — Непривычно видеть тебя гуляющей по нашим пастбищам.
— А мне непривычно гулять, — замечаю я.
Она улыбается и протягивает руку, которую я принимаю в свою. На мгновение она держится на расстоянии, внимательно меня разглядывая. Ее лицо практически не изменилось, только несколько морщинок прибавилось, да скулы стали выделяться из-за сброшенных килограммов.
В ее руках чувствуются промелькнувшие годы, пальцы, сжимающие мою ладонь, хрупкие, скованные и опухшие от артрита. Неужели этими пальцами она когда-то заплетала мне волосы, застегивала мои платья?
— Изабелла из моих воспоминаний — бледный и красивый ребенок со слишком большими для ее лица глазами и тщедушным тельцем, — задумчиво произносит она. — Кто эта красивая молодая дама, что заняла ее место? — Она хмурится, а я пытаюсь подавить дрожь.
— Нам многое нужно обговорить, Изабелла, но ты замерзаешь. Пойдем, вернемся в дом вместе.

— Изабелла, — зовет меня мать, и, замерев на лестнице, я поворачиваюсь к ней лицом.
На ее поджатых губах до сих пор блестят капли коктейля, а в осуждающем взгляде горит огонек.
— Почему Кэтрин плачет? — спрашивает она.
— Она пыталась прочесть мою книгу.
— Тогда разреши ей почитать.
— Это моя книга.
— Да, избалованная девчонка, а ее мать — моя подруга, и я предпочла, чтобы ты ее не оскорбляла. Научись делиться, тогда поладишь с Кэтрин.
— Мне она не нравится.
Она раздраженно вздыхает.
— Знаешь, большинству девятилетних девочек нужны подружки.
— А мне нет. Она скучная и любопытная, а еще сплетничает.
— Как же люди вытерпят тебя, если ты не научишься вежливости? — отрезает она.
— Илзе меня терпит, — в свою защиту отвечаю я.
Мать долго глядит на меня, ее красивое лицо подергивается хмуростью.
— Ей за это платят, — наконец заявляет она и поворачивается, намереваясь сойти с лестницы. Я испепеляю взглядом ее удаляющуюся спину, пока через несколько ступенек она снова не поворачивается ко мне. — Изабелла, Илзе не такая как мы, — холодно заявляет мать. — Она не твоя семья. Не совершай ошибку и не забывай, кто действительно тебе родня.

Мы идем, а Илзе говорит.
Говорит о chambre d'hôte, своих постояльцах, бесценных курицах, прекрасных коровах и внуках. Рассказывает о деревушке Сент-Мэр-Эглис, живущих тут людях, о том, как прелестно они кивают в знак приветствия, когда она проезжает мимо них на своем велосипеде.
— Они называют меня Omi, — смеется она. — Это единственное слово по-немецки, которое они могут произнести без акцента.
— Что оно означает?
— Бабушка, — с грустным смешком отвечает она. — Будто мне и так мало напоминаний о своей старости.
Я молчу, думая о ее обветренных руках.
— Ты познакомилась с Лораном? — спрашивает она.
— Да.
— Он мое сокровище, единственный из внуков, который остался здесь. Остальные разъехались по всему миру. — Она вздыхает. — Наш небольшой уголок не вызывает у них восторга. Но Лоран очень добрый.
— Поэтому он остался?
— Он остался ради меня и своей матери, моей дочери, Каролин, с которой ты вчера познакомилась.
— Сегодня утром я снова с ней встретилась. Я ей не по душе.
Илзе улыбается и кивает, устремляя взгляд вперед.
— У нее есть причина вести себя сдержанно с чужими.
— Я-то точно не чужая.
Илзе смеется.
— Что? — спрашиваю я.
— Так странно, — с улыбкой отвечает она. — Правда ли, что ты чужая? Нет. И все же — да, конечно, чужая.
Я хмурюсь:
— Что ты имеешь в виду?
— Изабелла, — добродушно говорит она, — нам предстоит узнать друг друга заново. И научись быть терпеливой рядом с моей дочерью. Каролин — добрый человек, в жизни которой случались обстоятельства, известные только ей. — Она делает паузу. — Думаю, у тебя обстоит дело также.
Я смотрю в землю, размышляя над ее словами и снова сдерживая желание убежать.
— Что бы ты ни чувствовала, Изабелла, знай, ты всегда желанный гость в моем доме.
Мы молча бредем, слышны только тихое ритмичное постукивание наших шагов и свист травы.
Я прерываю молчание, только когда в нескольких ярдах от нас не начинает возвышаться дом.
— Илзе?
— Да?
— Что у Каролин за обстоятельства?
— Когда-нибудь я тебе расскажу, — отвечает она. — Но история несчастливая.
Я смеюсь горько и отрывисто. Илзе внимательно смотрит на меня.
— Расскажешь, что произошло?
Я пожимаю плечами:
— Не знаю, с чего начать.
— Начни сначала и продолжай, пока не дойдешь до финала — тогда остановись, — отвечает она, уголки ее увядших губ приподнимаются в легкой улыбке. — А я подожду.

— Эдвард?
— Да, Изабелла?
— Расскажи, что это.
Он отрывает взгляд от компьютера, кидая взор на мои пальцы, скользящие по нижней стороне верхней планки его рояля. Он почти неуловимо застывает.
— Шпионишь, Изабелла? — спрашивает он, но улыбка не касается его прищуренных глаз.
Я пожимаю плечами:
— Следую твоему совету: пытаюсь развлечься, пока ты отвечаешь на электронные письма.
— Освобожусь через минуту, отойди оттуда. Пожалуйста.
Я игнорирую его просьбу, приподнимая крышку, ставлю ее под углом, который позволяет мне увидеть узор глубоких царапин, который я изучаю блуждающими пальцами.
После внимательного обследования я понимаю, что это вовсе не случайные царапины, это слова.
— Игра продолжается, но никому из участвующих не приносит забавы, — вслух читаю я.
— Перестань.
Я почти вздрагиваю, внезапно и неожиданно ощутив его приближение. Он обволакивает меня руками, чтобы опустить крышку, пока рояль не становится целостным.
— Сколько таинственности, — подтрунивая, шепчу я и поворачиваюсь к нему лицом.
Улыбка его чуть напряженная.
— Таинственность — то, чего мы стремимся добиться.
— Выходит, ни единого шанса, что ты расскажешь, почему принял решение выцарапать на рояле от Бёзендорфер угнетающую строчку из песни?
— Нет. Но если хочешь знать, это строчка из стихотворения Генри Джеймса.
Я улыбаюсь, теперь полная решимости узнать историю этого благородного мальчика, выведать ответ на неведомые мне загадки, причину, побудившую его придирчиво вырезать строчку из стихотворения на предмете настолько бесценном.
Моя рука ползет вверх по его груди, пальцы ложатся на шею, а потом зарываются у него в волосах.
— Мне нравится мужчина, умеющий с толком применять стихотворения.
Он кивает, но взгляд у него отсутствующий, а губы, опускающиеся на мои, поджаты в хмурой гримасе.

Когда мы снова заходим во внутренний дворик Au Chien Pèlerin's, Лоран сидит на узенькой деревянной скамейке, его длинные пальцы ловко обращаются с яблоком, складным ножом счищая кожуру. У его ног, лениво развалившись, сидит серый волкодав.
Он с улыбкой приветствует Илзе:
— Нашла свою скиталицу?
Она лишь смеется, нежно взъерошив ему волосы. Собака возле его ног печально скулит.
— Omi, ты же помнишь правило: потрепи по загривку меня, потрепи и Сашу. — Он вздыхает. — Она же ревнует.
— Предоставлю эту привилегию Изабелле, — отвечает Илзе. — Они знакомы с Сашей?
— Я не люблю собак, — решительно заявляю я.
Лоран только ухмыляется.
— Собаки — Божий дар тем, кто чист сердцем. Кому может не понравиться Саша? Она святая. — Как по команде, упомянутая собака кладет на колено Лорана шелудивую серую голову. Он что-то бормочет ей на французском, а потом протягивает обрезанную яблочную кожицу. Она жрет ее, пока он чешет ее за ухом.
— Лоран, — говорит Илзе, опережая меня. — Сегодня утром Изабелла видела пастбища… Может, отведешь ее и в сады?
— Je suis pas un guide touristique, — резко отвечает тот. — Если она хочет посмотреть на сады, то для начала пусть поможет мне подрезать деревья.
— Лоран, — вздыхает она.
Он снова окидывает меня взглядом, в котором не меркнет добродушная насмешка.
— Как понимаю, раньше ты в саду не работала? Точно нет. Взгляните-ка на эти тощие ручонки.
— Arrête, Лоран. Ты ставишь ее в неловкое положение.
Смотря на меня, он откусывает от яблока, не внимая наставлению Илзе. Всего несколько секунд я смотрю на него, а потом странным образом мной овладевает возмущение… искра, вспышка, пламя охватывает основание моего черепа. Какой-то знакомый, неуловимый свет в темноте. Стоящая рядом Илзе продолжает распекать внука, но голос ее меркнет, когда мысли у меня в голове собираются в кучу, растягиваются и несутся вскачь.
Невыносимая, эфемерная невозместимая потеря последних дней обрушивается на меня всем весом: холодные, черные и тяжелые мантии сжимающей и пульсирующей воды. Я оплакивала своего Посейдона, позволила себе расстроиться из-за его исчезновения, позволила ему проделать червоточину у меня в груди. Руки и ноги мои искали, пошатывались, стремясь к утешению, пока моя прежняя вселенная исчезала, разрушаясь за моей спиной. Ее хладные останки прищемили мне ноги.
«Свобода, — говорила я Эдварду. — Свобода», — сказала я.
Вот же она, явившаяся в виде подзадоривания в наглых серых глазах рабочего.
И я отвечаю, слова срываются с губ прежде, чем я успею их остановить.
— Я могу работать.
Краем глаза вижу, как удивленно взирает на меня Илзе.
— Изабелла, — начинает она, — нет нужды…
— C'est le pied! — перебивает Лоран, за его веселостью ловлю намек на удивление. — Тогда заметано.
Я улыбаюсь ему и вдыхаю, ищу знакомого прилива сил, начало чего-то нового, побег от самой себя.
Свобода.