Я вхожу в дом, запираю дверь и, разувшись, стягиваю с себя колготки. Французские двери, ведущие из кухни во двор, предусмотрительно закрыты, сберегая тепло, отчего Эдвард вряд ли видит меня, даже когда ненадолго перестаёт плавать и поворачивается лицом к ним. Но я вижу его и не могу сдержать вздоха. И не очень хочу выходить наружу и давать знать о себе так скоро. Но так он может проторчать там ещё кучу времени, а сейчас уже не лето и даже не начало ноября, когда днём был хотя бы двадцать один градус. Сейчас только шестнадцать, и да, в бассейн дополнительно подаётся тёплая вода, но на воздух-то это не влияет. Выйдя на улицу с полотенцем, босиком я приближаюсь к бассейну и немного трогаю воду ногой. Нормальная, не прохладная. Эдвард плывёт обратно и выныривает, не зная, что я здесь, и видит меня, лишь когда протирает глаза.

Я поднимаю голову, когда Эдвард входит в комнату и протягивает мне бокал. Бокал, похожий на его любимый, не идентичный, но примерно с тем же рисунком морских волн и немного мрачного неба. Я купила его, спросив у миссис Каллен, где она приобретала предыдущий, умолчав разве что об истинной сути произошедшего с оригиналом, через несколько дней после нашего приезда. Эдвард думал, что я хочу просто посмотреть на посуду в небольшом магазинчике в крытом торговом комплексе, и остался ждать снаружи, а я вышла с бокалом. Эдвард обнял меня сильно-сильно, когда стащил крышку с коробки. Должно быть, сейчас он забылся, раз протягивает мне бокал, претендующий на то, чтобы стать любимым.

Эдвард убирает руку с моей ноги, чтобы достать кредитку и расплатиться исключительно за нас, а потом мы вчетвером направляемся к лифтам. Саманта и Линдси выходят первыми этажом ниже нашего, но ещё на втором этаже в лифт заходит незнакомая пара, которая покидает его вместе со мной и Эдвардом, но им налево, а нам направо. Эдвард пользуется электронным ключом, улыбаясь мне и пропуская меня войти первой. Стоит нам оказаться совсем наедине за закрытой дверью, как он придвигается ко мне, забираясь руками под платье всё выше, и с силой целует в губы. У меня дрожат ноги. От прикосновений, от чувства, как он возбуждён, и от желания ощутить его внутри. Я отодвигаюсь, только чтобы можно было снять платье, расстёгиваю пуговицы на запястьях, иначе никак, и, подхватив сильными руками, Эдвард относит меня в кровать. Здесь темно, я привыкаю к скудности освещения, действуя тем временем исключительно на ощупь.

Эдвард убирает руку с моей ноги, чтобы достать кредитку и расплатиться исключительно за нас, а потом мы вчетвером направляемся к лифтам. Саманта и Линдси выходят первыми этажом ниже нашего, но ещё на втором этаже в лифт заходит незнакомая пара, которая покидает его вместе со мной и Эдвардом, но им налево, а нам направо. Эдвард пользуется электронным ключом, улыбаясь мне и пропуская меня войти первой. Стоит нам оказаться совсем наедине за закрытой дверью, как он придвигается ко мне, забираясь руками под платье всё выше, и с силой целует в губы. У меня дрожат ноги. От прикосновений, от чувства, как он возбуждён, и от желания ощутить его внутри. Я отодвигаюсь, только чтобы можно было снять платье, расстёгиваю пуговицы на запястьях, иначе никак, и, подхватив сильными руками, Эдвард относит меня в кровать. Здесь темно, я привыкаю к скудности освещения, действуя тем временем исключительно на ощупь.

Время уже десятый час, и снаружи так темно, что я почти уверена, что никто не станет проводить интервью столь поздно. Разве что это развлекательная передача из ночной сетки вещания, но Эдвард говорил лишь об интервью, которые будут записаны на камеру. Я решаюсь и набираю номер, но первый же гудок длится совсем мало и обрывается тишиной, означающей недоступность абонента для звонка. Недоступен. Я пробую снова и ещё несколько раз спустя полчаса или сорок минут, сталкиваясь с тем же самым результатом, и вот теперь мне становится страшно. А если что случилось, как я узнаю об этом? Меня никто не знает, и я никого не знаю. Мне даже некому позвонить и попытаться спросить этого человека об Эдварде Каллене. У меня нет никаких номеров, ни его друзей, ни близких. Я начинаю искать, быть может, записную книжку, ищу я и на кухне, и в тумбочке в спальне, но мало кто пользуется блокнотами в двадцать первом веке.

Время уже десятый час, и снаружи так темно, что я почти уверена, что никто не станет проводить интервью столь поздно. Разве что это развлекательная передача из ночной сетки вещания, но Эдвард говорил лишь об интервью, которые будут записаны на камеру. Я решаюсь и набираю номер, но первый же гудок длится совсем мало и обрывается тишиной, означающей недоступность абонента для звонка. Недоступен. Я пробую снова и ещё несколько раз спустя полчаса или сорок минут, сталкиваясь с тем же самым результатом, и вот теперь мне становится страшно. А если что случилось, как я узнаю об этом? Меня никто не знает, и я никого не знаю. Мне даже некому позвонить и попытаться спросить этого человека об Эдварде Каллене. У меня нет никаких номеров, ни его друзей, ни близких. Я начинаю искать, быть может, записную книжку, ищу я и на кухне, и в тумбочке в спальне, но мало кто пользуется блокнотами в двадцать первом веке.

Эдвард стоит в двух шагах от меня, наблюдая за одной и той же особью в аквариуме, всё-таки сняв кепку. Первые минут десять он так и ходил тут в ней, но теперь, видимо, расслабился или просто осознал, что в кепке привлекает внимания гораздо больше, чем без неё. Я не раз видела, как другие люди смотрели на него с укоризной, в то время как просто проходили мимо. В особенности женщины и мужчины пожилого возраста, которые привели сюда внуков или внучек в надежде показать им, что о животных необходимо заботиться, а вместо этого наверняка оказались вынуждены разъяснять, что находиться в помещении в головном уборе попросту неприлично. Теперь Эдвард держит кепку в правой руке и, будто почувствовав мой взгляд, поворачивает голову туда, где я стою, тем самым подлавливая меня на наблюдении за ним. Он достаёт телефон из кармана шорт и что-то, по-моему, пишет, и через несколько секунд мне приходит сообщение.

Эдвард стоит в двух шагах от меня, наблюдая за одной и той же особью в аквариуме, всё-таки сняв кепку. Первые минут десять он так и ходил тут в ней, но теперь, видимо, расслабился или просто осознал, что в кепке привлекает внимания гораздо больше, чем без неё. Я не раз видела, как другие люди смотрели на него с укоризной, в то время как просто проходили мимо. В особенности женщины и мужчины пожилого возраста, которые привели сюда внуков или внучек в надежде показать им, что о животных необходимо заботиться, а вместо этого наверняка оказались вынуждены разъяснять, что находиться в помещении в головном уборе попросту неприлично. Теперь Эдвард держит кепку в правой руке и, будто почувствовав мой взгляд, поворачивает голову туда, где я стою, тем самым подлавливая меня на наблюдении за ним. Он достаёт телефон из кармана шорт и что-то, по-моему, пишет, и через несколько секунд мне приходит сообщение.

Отсюда рукой подать до весьма просторной гостиной с широким и длинным угловым диваном приятного коричневого оттенка. Скорее всего, на нём легко разместятся семь или даже восемь человек. Эдвард сказал правду, его дом не пафосный. Это не такое место, где страшно пролить чай на ковёр или просто сесть на стул или оттоманку у кровати. Это действительно дом, а не дворец с тяжёлыми шторами, паркетом и лепниной. Но, учитывая две ванные и дополнительные комнаты, пусть и не такие большие, как главная спальня, меня начинают терзать смутные ощущения. Я касаюсь белой гранитной столешницы, останавливаясь и спрашивая.

Отсюда рукой подать до весьма просторной гостиной с широким и длинным угловым диваном приятного коричневого оттенка. Скорее всего, на нём легко разместятся семь или даже восемь человек. Эдвард сказал правду, его дом не пафосный. Это не такое место, где страшно пролить чай на ковёр или просто сесть на стул или оттоманку у кровати. Это действительно дом, а не дворец с тяжёлыми шторами, паркетом и лепниной. Но, учитывая две ванные и дополнительные комнаты, пусть и не такие большие, как главная спальня, меня начинают терзать смутные ощущения. Я касаюсь белой гранитной столешницы, останавливаясь и спрашивая.

Я сажусь вперёд, ведь, наверное, Эдвард имел в виду именно это, и вижу вставки тёмно-коричневого дерева среди кожи и пластика, полностью кожаный руль и просторный салон как спереди, так и на заднем сидении. У меня под ногами резиновый коврик, и у Эдварда тоже. Он открывает дверь и садится, но сначала до меня доносится звук закрываемой дверцы багажника. Мы выезжаем с территории студии, Эдвард жмёт на кнопку включения радио, и я подпрыгиваю на месте от громкого рока. Не люблю рок. Слушать могу, но предпочитаю не слушать.

Эдварду будто пофиг на всё, что я только что сказала, потому что он обходит клумбу, чтобы посмотреть, извлекая сотовый из кармана шорт и включая фонарик. О нет. Если это существо напугать, если оно тоже способно бояться и испугается яркого света, то может и укусить. А вдруг это реально змея или кто-то ещё, у кого есть яд? Может, уже пора на всякий случай звонить в 911? Дежурный врач есть на площадке в течение дня, но не сейчас. Он уходит домой после окончания рабочего дня, как и все. И всё равно он бы не смог помочь.

Эдварду будто пофиг на всё, что я только что сказала, потому что он обходит клумбу, чтобы посмотреть, извлекая сотовый из кармана шорт и включая фонарик. О нет. Если это существо напугать, если оно тоже способно бояться и испугается яркого света, то может и укусить. А вдруг это реально змея или кто-то ещё, у кого есть яд? Может, уже пора на всякий случай звонить в 911? Дежурный врач есть на площадке в течение дня, но не сейчас. Он уходит домой после окончания рабочего дня, как и все. И всё равно он бы не смог помочь.

Эдвард было тянется рукой к моей ноге, когда мы слышим покашливание. Перед нами стоит Лоуренс, что мы понимаем одновременно, взглянув на Френсиса. Френсис смотрит по сторонам, по-прежнему взвинченный. Я могу понять, учитывая все недели, когда он был спокойным и знающим, что делать, и что происходит вокруг и будет происходить дальше, но это первый день, когда ему вроде несладко, и если виноваты мы, то мне совестно. Сомневаюсь, что и Эдварду совестно.

Я открываю изображения крупно, начиная рассматривать, и на третьей фотографии нахожу то, что мне вроде нравится. Платье с переливающимся ромбовидным рисунком, поблёскивание которого очевидно даже на снимке. Думаю, длина до середины бедра. Примерно. Кто знает, как оно сядет на мне. Надо посоветоваться. Подойдя, я двигаю дверь душевой кабины в стороны, и Эдвард оборачивается. По его прекрасному телу, огибая изгибы, стекают прозрачные потоки воды.

Я открываю изображения крупно, начиная рассматривать, и на третьей фотографии нахожу то, что мне вроде нравится. Платье с переливающимся ромбовидным рисунком, поблёскивание которого очевидно даже на снимке. Думаю, длина до середины бедра. Примерно. Кто знает, как оно сядет на мне. Надо посоветоваться. Подойдя, я двигаю дверь душевой кабины в стороны, и Эдвард оборачивается. По его прекрасному телу, огибая изгибы, стекают прозрачные потоки воды.

Эдвард встаёт и, порывшись на этот раз в своей сумке, не в рюкзаке, достаёт оттуда что-то, что помещается в руке и невидимо взгляду. Ну что ж, это действительно что-то мелкое, но, видимо, не открытка, иначе бы она сразу стала мятой и неопрятной. Хотя если она уже такая, небрежно путешествующая среди одежды, то уже можно не беспокоиться насчёт внешнего вида. О Господи. А если это открытка, и она выглядит ужасно, как мне реагировать? Я сомневаюсь, что смогу изобразить радость. Мысли в голове сменяют одна другую с бешеной скоростью.