Страх, что Эдварда по каким-то причинам не будет в моей жизни или вообще в мире, тут же вызывает невыносимое физическое страдание, стоит задуматься об этом даже самую малость. Оно и сейчас пульсирует в груди, пока я не напоминаю себе, что всё это не по-настоящему. Что Эдвард здесь, живой и мой. Что всё, что я когда-либо желала, воплотилось в нём, и теперь я лишь должна это сохранить.

Эдвард появляется в ванной ровно в тот момент, когда я понимаю, что всё равно не смогу провести в этом помещении всю оставшуюся жизнь. Он подходит ко мне, опускаясь на корточки передо мной, и с чувством всепоглощающего, невероятного трепета я сама дотягиваюсь до его правой руки, едва та устремляется к моему телу.

Он вглядывается в меня, словно пытаясь заглянуть куда-то совсем глубоко. Глубже, чем просто в душу. Мне остаётся лишь надеяться на то, что предметом его поисков не является нечто такое, что изменит абсолютно всё. Например, заставит Эдварда осознать неспособность быть с тем, кто совершенно неустойчив и хрупок и не может соответствовать ему на все сто процентов.

Эдвард буквально вытягивает меня с водительского сидения и зажимает между собой и порогом тёмно-синего седана. В волосах, взъерошенных снегом и борьбой, застряло немало белых крупинок, но мой взгляд привлекает вовсе не это. Он останавливается на пространстве, образованном несколькими расстегнувшимися пуговицами пальто.

Дверь моей комнаты захлопывается за нами слишком громко, но я анализирую это гораздо меньше, чем, возможно, должна, и всё из-за руки Эдварда, уже пробирающейся мне под кофту. Он перемещает её вверх по моему телу за секунду до того, как наши тела соприкасаются совсем тесно и плотно поверх фиолетового покрывала, а потом и вовсе стаскивает её прочь.

Он тяжело и шумно выдыхает, и я представляю, как он сжимает переносицу или ерошит волосы, или делает ещё что-то, чтобы постараться уменьшить, возможно, внутреннюю боль, но, похоже, у него ничего не выходит, потому что он вдруг с таким отчаянием называет меня по имени, что я почти задыхаюсь от скрывающейся за этим тоски.

Какое-то время мы оба проводим в молчании. Если не считать тихо играющей на фоне музыки, звука двигателя и шума печки, то в машине царит абсолютное спокойствие. Ничто не мешает мне думать, и невольно мои мысли устремляются в сторону того, как всё было бы, будь здесь Каллен. Он бы сидел впереди, или ему пришлось бы ютиться сзади, как какому-то нарушителю из числа подростков? Отцу никогда не приходилось отгонять от меня парней, которые казались ему сомнительными.

Каллен чуть приподнимается на левом локте и даже в таком положении оказывается словно смотрящим на меня сверху вниз, хотя прямо здесь и сейчас всё совсем наоборот. Он кажется недовольным и мрачным. А может, просто что-то задумавшим. Я понимаю, что верно второе, когда его правая рука касается первой застёгнутой пуговицы на моей рубашке будто в желании её расстегнуть.

Когда он засыпает, его рука нежно пересекает мой живот. Дыхание Каллена постепенно становится умиротворяющим и лишённым каких бы то ни было переживаний, но я сомневаюсь, что это сильно надолго. Наверняка лишь до тех пор, пока он не проснётся. Именно эта мысль и не позволяет мне тоже уснуть.

Ощущение, что я не видела Каллена вот уже почти три полных дня, а действительно вместе мы не были и того дольше, внезапно становится слишком подавляющим, и я понимаю, что это тоска. Не по телу и физической близости, хотя и это тоже имеет место быть, а в значительной степени именно по нему самому. По Эдварду.

Его голос становится всё тише и тише с каждым произносимым словом, будто Каллен считает неприемлемым говорить о тех чувствах, что я вызываю в нём, или вообще стесняется их, но даже когда в трубке воцаряется молчание, я продолжаю ощущать, как сильно он меня хочет. Эта нужда так же отчётлива, как и его несколько ускорившееся дыхание и мурашки, расползающиеся в ответ по всему моему телу.

В какой-то момент после того, как мы покидаем салон и оказываемся на улице, он берёт меня за левую руку. И так и держит её в своей ладони, пока, нажав на звонок, мы ждём, когда нас впустят внутрь. Я смотрю на наши переплетённые пальцы всё это недолгое время. Может быть, для кого-то в этом и нет ничего удивительного и необычного, но я определённо не принадлежу к числу таких людей. Для меня всё в новинку.

На следующее утро я просыпаюсь первой. К этому времени в комнате уже достаточно светло. Всё из-за неплотных занавесок, но благодаря ним, лёжа какое-то время без движения, я вижу родинки на обнажённой спине, то, что Каллен спит на правом боку с рукой, засунутой под подушку, и одеяло, сползшее ему до пояса, а сев в кровати, замечаю ещё и спортивную сумку, которая точно не моя, на полу около собственного шкафа.

 не знаю, сколько проходит времени, много или не очень, но, кажется, успеваю погрузиться в поверхностный сон. Потому что не сразу понимаю, где нахожусь, когда открываю глаза из-за ощущения движения и того, как одеяло чуть поднимается и снова опускается. Запах мыла, свежести воды и просто Эдварда настигает меня чуть раньше объятий.

Он по-прежнему снаружи, когда я всё же открываю дверь. Стоящий на моём крыльце в свете лампочки, что всегда остаётся включённой на всю ночь, и гипнотизирующий телефон посредством взгляда, будто это способно заставить меня написать хоть что-то, невзирая на отсутствие слов в голове. Но стоит Каллену осознать моё присутствие, как он прячет сотовый в правый карман пальто и протягивает мне довольно объёмный бумажный пакет, всё это время находившийся в той же руке.

Просыпаюсь я от звука телефонного разговора и не подразумевающих возражений указаний, произносимых руководящим тоном. Часы на тумбочке слева от меня показывают начало девятого. Я не уверена, что мне когда-либо доводилось спать так долго и при этом ни разу не просыпаться до самого утра. Каллен стоит у окна уже в брюках и распахнутой рубашке и смотрит на мой двор через приоткрытые жалюзи. Тем не менее, в комнате царит приятный полумрак.

Он почти прижимается ко мне, и я ощущаю странное, абсурдное отчаяние, которого не понимаю, не знаю, как к нему относиться, но пальцы моей правой руки, словно повинуясь странному притяжению, не подлежащему контролю извне, вплетаются в бронзово-коричневые волосы на затылке, то ли желая оттолкнуть, то ли наоборот. Я ничего не могу определить даже лично для себя.